– Лучшего места, чем Снетогорский монастырь, не придумаешь, – сказал Ордин-Нащокин. – На холме стоит. С одной стороны река защитой, с другой – озеро. Стены в монастыре высокие, крепкие.
– Сколько до Пскова верст? – спросил быстро князь.
– Три версты.
– Туда и пойдем! – Иван Никитич проворно вскочил на ноги. – Да смотрите мне, чтоб ни выстрела по городу. Они – пусть палят. Мы – смолчим. Вам говорю, псковские дворяне. Поедете возле меня, а то, я гляжу, прыти вам девать некуда.
Труба пропела сигнал.
Полк Хованского двинулся ко Пскову.
Гаврила Демидов стоял на Гремучей башне. Здесь была самая большая псковская пушка. Ее выстрел – сигнал для всех пушкарей города. Гавриле Демидову доложили:
– Князь Хованский взял без боя Любятинский монастырь. Монахи встретили князя хлебом-солью.
– Ладно, – кивнул Гаврила.
Через четверть часа новый гонец:
– Князь Хованский оставил большой отряд в монастыре, а сам идет мимо Пскова.
– Ладно, – согласился Гаврила.
Третий гонец сообщил:
– Князь Хованский никого не трогает. Деревень не разоряет. Идет мимо Пскова.
– Ладно, – сказал Гаврила. – Я и сам вижу.
Полк Хованского шел противоположным берегом реки Псковы.
– А ну, изготовьтесь! – приказал Гаврила пушкарям.
Пушкари бросились заряжать орудие, а старший пушкарь подошел к Гавриле:
– Далеко!
– Вижу, что далеко. Не ради убийства сей залп. Пусть князь знает, что Псков – не Новгород, а псковичи – не новгородцы.
К Гавриле подбежал с зажженным фитилем Мирон Емельянов. Глаза горят пуще фитиля.
– Палить?
– Пали, Мироша.
Мирон подскочил к пушке, перекрестился, поднес фитиль к полке с порохом и отскочил. Рвануло так, что башня наполнилась гулом, будто в колоколе сидели.
И сразу же рявкнули все пушки Пскова.
Князь Иван Никитич Хованский остановил коня, любуясь пороховыми облаками, слетевшими с башен города.
– Славно! – сказал. Потянул ноздрями воздух и тянул до тех пор, пока ноздри не поймали запах пороха. – Славно! – повторил князь, трогая коня.
Рядом с ним оказался Ордин-Нащокин. Хованский кивнул на городские стены:
– Пообветшала крепость, а все одно – хороша.
Ордин-Нащокин был бледен.
– Какое безумство! – Губы у него дрожали, и князь Хованский понял: от возмущения – не от страха. – Государство только-только начинает приходить в себя. С турками – мир, с поляками – перемирие, со шведами – тоже. И свои. Свои! Под корень режут.
– Так уж и под корень, – усмехнулся Иван Никитич. – Бунт.
Слишком равнодушно сказал это слово князь, Афанасий Лаврентьевич вновь осердился:
– Бунт бунту рознь! Когда северные города шумят – это шум и есть; когда Москва пылает – это нехорошо, а все ж не так нехорошо, как гиль во Пскове. Здесь рубеж. Здесь земля спорная. Всякий сильный правым себя почитает, хватая города и земли.
– М-да, – промычал Хованский; ему не хотелось вести умный разговор, а с этим дворянином о простых вещах не разговоришься.
И, рассердившись на все сразу, князь упрекнул Афанасия Лаврентьевича:
– Ваши-то псковичи, дворянство, – в постные дни мясо едят. Никакого страха нет, никакого закона… Оттого и бунтует Псков. Коли промеж дворян вера слаба, так где ж ее у простых-то людей сыщешь?
– Простые люди Псковской земли не развратны! – гордо сказал Ордин-Нащокин. – Я даю тебе слово, князь Иван Никитич, что отвращу крестьян от воровства.
– Поспешай. Я в словесные уговоры не верю, я мечом уговариваю. – И, чтоб отвязаться от умного дворянина, Хованский огрел коня плетью и ускакал к головному отряду, который уже подходил к Снетогорскому монастырю.
Ордин-Нащокин смотрел князю вослед: «Уж больно вы, князья, на убийство скоры. Кому ж в поле работать после учебы вашей?»
Донат видел, как чинно шло и ехало мимо деревеньки войско Хованского. По избам не шныряли, шли тихо, без литавр и барабанов, свернув знамена.
И вдруг у Доната сердце так подпрыгнуло: впереди отряда иноземного строя ехал убийца отца Зюсс. Конница подняла большую пыль, видно было плохо. Да и откуда взяться в полку московского князя немцу Рихарду Зюссу?
Донат так раздумался, что прозевал тот миг, когда в деревню вступил обоз. Зато мужики с Иваном Сергушкиным не зевали. Выбежали с косами на дорогу, отсекли часть обоза от войска и кинулись колотить возниц.
Сергушкин проткнул косою двух нерасторопных обозников. Это Донат видел, прыгая со стога на землю.
– За мной!
Стрельцы, мешая друг другу, повалили из стога. На ходу продирали глаза, отряхивались.
Видя, что на помощь крестьянам идут стрельцы, обозная прислуга бросила телеги и, отбиваясь, побежала к своим.
Сергушкин преследовал бегущих. Он догнал телегу, забежал сбоку. И возница, не дожидаясь, когда его полоснут косою, бросил вожжи и прыгнул с телеги головой вниз.
Сергушкин вскочил в повозку. Остановил лошадей, стал их заворачивать, но тут на помощь обозу прискакали драгуны. В телеге были сложены разрядные дела[19], и драгуны радовались, что важные бумаги не попали к псковичам.
Между тем отбитый у Хованского обоз Донат спешно гнал ко Пскову. Драгуны напасть на стрельцов не посмели. Где уж там нападать? Из ворот города выходило со знаменами и барабанами ополчение Пскова. Войско встало перед городом, ожидая боя, но Хованский вступать в бой не хотел.
То-то князю было досадно, когда он узнал, что псковичи отбили часть обоза, и все шесть телег с его собственным имуществом.
На следующий день было тихо. Хованский, отрезая Псков от его волостей и городов, построил за день между Снетной горой и Любятинским монастырем острожек. В нем засел небольшой отряд иноземного строя и человек с двести псковских дворян с их людьми. Командовал острожком немец Зюсс. Глаза не подвели Доната. Прельстившись большим жалованьем, Зюсс перешел на службу к русскому царю.
Гаврила Демидов тоже велел построить вокруг города несколько малых острожков. Максим Яга утром выходил с людьми за Великую и стрелял по Снетной горе из фальконетов[20]. Ядра долетали до монастыря. Псковичам не видно было, а вред их пальба причинила: у телеги колесо разбило, лошади голову снесло. Коль ядра тревожили Хованского, значит, хорошо. Вот и велел Гаврила строить острожки, чтоб из них по врагам палить.
В тот тихий день Гаврила-староста напрочь замучился. Хлебником он был хорошим, человеком рассудительным, а вот строя не знал и воевать не умел. А воевать нужно было.
И, боясь ратного дела, оставил Гаврила стрелецкие дела напоследок, а решал то, что ему казалось проще.
Решил Гаврила-староста так: коль Хованский отрезает дороги ко Пскову, стало быть, нужно отрезать дороги и Хованскому. Собрал Гаврила во Всегородней избе самых верных людей и велел им ехать по деревням собирать отряды из крестьян, и чтоб те отряды не давали Хованскому покою ни днем, ни ночью, чтоб подвозу к Снетной горе не было, чтоб гонцов Хованского перенимать, чтоб дворян, идущих к Хованскому на помощь, гнать и бить.
А потом распустил по домам Гаврила свою «думу» и, оставшись наедине с Томилой Слепым, спросил его прямо:
– Кого над войском поставить?
– Воеводу Львова, – невесело пошутил Томила. И серьезно сказал: – Никого нельзя ставить. Стрельцы завистливы друг к другу: одного возвысишь, сто обидишь.
– Нельзя же приказы стрелецкие головам доверить?
– Нельзя. Максима Ягу над Старым приказом надо головой поставить. Прокофия Козу – над новым, Сорокоума Никиту – над другим.
– Ополчение кому?
– Ульяну Фадееву. Его во Пскове знают, ему верят.
Люди Хованского, просидев два дня на Снетной горе, поняли, что жизнь им выпала не сытная. Поехали маленькие отряды по деревням. В Завелье забрали всех овец, голов сто. Впятером сюда наведались. Да за околицей их ждал Сергушкин с мужиками. У Сергушкина было человек тридцать. Все на лошадях. Бросились на добытчиков, и те без боя стали уходить полями. По ним стреляли. Да не метко. Так без крови бы и обошлось, но навстречу неудачливым добытчикам с десятью казаками ехал царский гонец к архимандриту Печорского монастыря.
Казаки бегунов остановили и ударили на Сергушкина. А тот уже пороха понюхал. Не дрогнул. Велел своим спешиться. Выставил стрелков. Выждал, когда казаки подскачут на выстрел, и встретил залпом. Били мужики по лошадям. Несколько лошадей пало, казачий строй спутался, а мужики вскочили на коней и пустились без страха в бой.
Царев гонец никогда в подобных переделках не был, потерялся. Метнулся туда-сюда. А со всех сторон чужие скачут… Остановил гонец коня и голову в гриву спрятал. Взяли мужики его в плен. Видят, человек богатый, конь под ним на удивление – и на радостях за казаками не погнались, а кинулись с пленником к Великой на плавучий мост.
