ранее, что Мамарина, благодаря крупному телосложению, обладала значительной силой: так бы я ее, конечно, перехватила, но, поскольку я держала Стейси (тем временем проснувшуюся и немедленно зарыдавшую), я могла действовать только одной рукой. Ее крики и сама нелепая сцена, в которую мы оказались вовлечены, привлекли лишнее внимание, так что вокруг нас уже начала собираться разношерстная толпа.
— Допилась барынька, — пробасил кто-то сочувственно.
— Сей год многие пьють без просыпу, — подхватил писклявый бабий голос.
Мамарина обернулась.
— Да поднимите же его! Он простудится!
Помощь прибыла с неожиданной стороны: к нам быстрыми шагами приблизились двое в штатской одежде, но с красными нарукавными повязками и с оружием: очевидно, это была какая-то красная полиция, заведенная большевиками, чтобы поддерживать в городе хотя бы видимость порядка. Были они совсем молодыми, почти мальчиками, хотя на их юные лица легла уже какая-то особенная печать неправедно доставшейся и во вред используемой власти, которая бывает иногда у докторов, привратников или сторожей.
— Что тут происходит? — обратился один из них ко мне. Судя по особенному петербургскому выговору, был он из благородных — может быть, студент или гимназист восьмого класса.
— Моей спутнице показалось, что вот тот мужчина на льду — ее старый знакомый.
— Вот этот мертвец?
— Да.
— Ох эти расстроенные нервы… — насмешливо протянул юноша и, сняв с плеча винтовку, вдруг выстрелил прямо по лежащему на льду телу. Мамарина завизжала. Даже сквозь окутавший нас кисленький дымок видно было, как дернулась нога покойника, когда в нее попала пуля, — но очевидно, что никакой живой человек не мог бы вынести такого. По льду побежали несколько сизых трещинок.
— Уводите-ка свою подругу, — сказал мне гимназист с красной повязкой. — Народ сейчас как будто не в себе, не приведи чего на вас набросится.
Мамарина, потерявшая после выстрела весь свой запал и только взглядывавшая с ненавистью заплаканными глазами на стрелявшего, дала себя увести. Я понимала, что затишье это ненадолго, так что лихорадочно соображала, где бы нам отсидеться: возвращаться домой она, скорее всего, отказалась бы, а являться в таком состоянии для разговора с ложным дядюшкой было бы неразумно. К счастью, вскоре справа показалась небольшая церковь, и я, ни слова не говоря, повела Мамарину к ней. Не знаю в точности, на что я рассчитывала — может быть, на особенное умиротворение, снисходящее обычно в храме на всякого крещеного человека, а может быть, мне просто хотелось ненадолго присесть и дать отдых руке: хоть Стейси и весила совсем немного, но к исходу второго часа даже это легкое бремя начинало тяготить.
Как я и надеялась, в церкви нашлась неболь-шая скамеечка, где мы со Стейси смогли передохнуть, пока Мамарина рассеянно бродила внутри, машинально крестясь перед огромным, резным, к самому потолку уходившим иконостасом. Людей было мало, так что я могла присматривать за ней, не спуская с нее глаз. В какой-то момент она подошла к батюшке под благословение и, кажется, сумела ему сказать что-то, что его удивило, но, секунду помешкав, он отпустил ее, перекрестив. Стейси вновь задремала.
До дома на Большой Морской мы добрались без всяких приключений. Это был старый двухэтажный особняк в самом конце улицы: раньше это означало, что настой богатства и пресыщенности, явственно разлитый в здешнем воздухе, начал немного выдыхаться (министры и промышленники старались селиться поближе к Невскому), теперь же это не значило ничего. Таблички у двери были предусмотрительно скручены, но пытливый представитель какого-нибудь ревкома быстро бы сообразил, что дело тут нечисто: судя по следам, их было всего две, так что внутри жили типичные буржуи. Входная дверь была не заперта, швейцар отсутствовал, а когда мы вошли внутрь, то убедились, что и жители — по крайней мере те, что некогда занимали квартиру на первом этаже, — тоже куда-то подевались. Впрочем, немудрено — защищавшие их квартиру тяжелые дубовые двери были даже не взломаны, а как будто выдавлены внутрь, словно крепостные ворота под натиском стенобитных орудий. Для приличия постучав, мы вошли внутрь.
Хотя мне и казалось, что за минувшие полгода-год я повидала всякого, увиденная картина поразила меня до глубины души. Вероятно, вломившиеся туда большевики искали какие-то ценности, спрятанные хозяевами: это могло бы объяснить, почему вскрыт паркет или выпотрошены стулья. Но в какой-то момент, похоже, демон разрушения овладел ими, полностью их себе подчинив, ибо в большей части содеянного нельзя было найти никакого практического смысла. В первой комнате, вероятно столовой, шкафы стояли нараспашку с выломанными дверцами, а пол был покрыт осколками фарфора и стекла; большая хрустальная люстра была сорвана, разбита и брошена тут же, посередине. Стол, скособочившись, стоял в углу — у него была выломана ножка, которой, используя ее как дубинку, крушили остальное. Примечательно, что варвары не тронули висевшие тут же семейные портреты: очевидно, им доставляло особенное удовольствие бесноваться под взглядами, хоть и нарисованными, бывших владельцев.
Из столовой вел коридор, все двери вдоль которого также были распахнуты. В комнате, служившей, очевидно, будуаром хозяйки (вся она была некогда обтянута розовым шелком, обрывки которого по-прежнему кое-где свисали со стен), пол был завален осколками большого зеркала, деревянная опустевшая рама которого валялась тут же. В следующей комнате, библиотеке, на полу лежали груды книг, причем нападавшие не просто вывалили их из шкафов, но и, собрав в кучи, вероятно, прыгали на них, чтобы сильнее испортить. Книги были в основном старые, еще прошлого века, в коричневых телячьих золототисненых переплетах. Некоторые из них были просто разорваны пополам. Судя по стоявшему в воздухе тяжелому запаху, закончив разрушение (книги, между прочим, не так хрупки, как кажутся на первый взгляд), они еще и дополнительно их осквернили.
В спальню мы даже не стали заходить: вероятно, революционеры выпотрошили там все перины и подушки, так что она чуть не по щиколотку была завалена перьями (при виде которых я не могла не подумать о тех бедных птицах, которым они некогда служили украшением — уж о них-то точно никто никогда не вспомнит). А вот в детской, очевидно, все семейство пряталось, пока налетчики продвигались по их квартире. По всему любовно устроенному уюту, который виден был даже сквозь смертельные нанесенные ему раны, мне казалось, что жившая здесь семья была бездетной, но нет — последняя перед кухней комната свидетельствовала о том, что как минимум один ребенок (вероятно, мальчик) у них все-таки был. Выглядела она как картинка из модного журнала (или витрина универсального магазина) — будто комната воображаемого сказочного юнги на волшебном корабле: кроватка в виде лодочки со штурвалом, лазурные с золотом обои, ковер цвета морской волны с длинным ворсом.
