– Уходи! – И отвернулась к окну.
Багряная полоса померкла, будто ее и не было.
В дверях Степан столкнулся с Полюшкой. Синие васильки обожгли лицо. Полюшка прислонилась к косяку двери, пропустила Степана и закрыла за ним дверь.
– Мама!..
Агния, как пьяная, подошла к пуховой кровати и упала головою на подушки.
Полюшка подсела к ней.
– Ну что ты, мама? Хорошо, что он ушел! Нужен он, тебе! Вечный молчун. Я его терпеть не могла! – тормошила Полюшка, утешая мать. – Слушай, мама, я только что приехала из Таят. Ох, как я мчалась на мотоцикле. Папа никогда на такой скорости не ездит. А я как газанула, аж в ушах свистело. Через мостик перелетела, как на крыльях. Мотоцикл занесло, чуть не вылетела. Вот папа бы увидел!..
Cдерживая слезы, Агния прислушалась Полюшка! Доченька! Она же вот, рядом.
– Ты… одна… приехала? – всхлипывая, спросила мать.
– Одна.
Обняв Полюшку, мать глухо заголосила.
…Когда Шумейка подошла с сыном Лешей к усадьбе Вавиловых, ее будто волной подмыло:
– О! Це ваш дом? И лес, и гора! Скико тут лесу! Леша, гляди!
И в самом деле, было чему удивиться. Крестовый дом Вавиловых смахивал на крепость. Невдалеке – хребет Лебяжья грива. Неизменный палисадник с черемухами и березами. Наезженная улица зеленела подорожником и пучками пикульника. Здесь был тупик – дальше улица не шла. Справа – обрывистый берег Малтата. А за Малтатом – лес, лес, лес. А еще дальше – аквамариновая синь тайги.
– Боже ж мой, кабы на Вукраине було стико лесу! Вы, одначе, пиляете такой лес на дрова?
– Еще толще пилим, – ответил Степан. – Двухметровой поперечной пилой. Еле отвалишь чурку.
– Чурку? Шо за чурка?
Степан усмехнулся и показал руками, что значит отвалить от бревна чурку.
– Леша, разумеешь?
– Разумею
– Добже. Учись балакать по-сибирски. – И опять спросила: – А лесничий не жалкует?
– На колхозной земле лесничих нет. А земли у нас вот такой, какую видишь, – с лесами, реками, оврагами, горами, пашнями, лугами, поймами – семнадцать тысяч гектаров. Есть где развернуться. Ты еще познакомишься с Сибирью, а сейчас – пойдемте
Прошли в просторную ограду с тесовыми поднавесами, двумя амбарушками и частоколовой изгородью огорода. В стороне, у огорода, рядки пчелиных домиков. Пестрая однорогая корова с опустившимся чуть не до земли выменем и свисающим морщинистым подгрудком, стоя в затенье, переминала жвачку, сонно скосив на пришлых меланхолический желтоватый глаз. От крайней амбарушки, гремя кольцом по проволоке, черным клубком выкатился кобель – и тут же попятился от взгляда Степана.
На крыльцо вышла Аксинья Романовна, еще ядреная, но поотцветшая, с остреньким носом на плоском, как перезревший табачный лист, желтом лице.
Скрестив руки на груди, вычертив губы в тоненькую линеечку, Аксинья Романовна стояла на возвышении крыльца, как комбайнер на штурманском мостике, взимая на гостей настороженно и подозрительно. Она уже знала, что за кралю ведет в дом Степан Егорович! Вся Белая Елань только об этом говорит сейчас.
– Гостья?
Медью звякнул голос Аксиньи Романовны.
– Моя жена. Мелентина Шумейка. Приехала ко мне из Полтавы. И вот – сын мой, Леонид. Война нас растолкнула, и вот – съехались теперь.
Аксинья Романовна выпрямилась, как вязальная спица, и – хоть бы слово – ни здравствуй, ни прощай. Еще тоньше вычертила линию скупых губ, посунулась в сторонку, пропуская Шумейку с сыном и Степаном в избу. Успела глянуть на невестку сверху вниз, посмотрела на икры – не понравились: как сточенные! И вся будто сухостоина – ни грудей, ни живота. В лицо не взглянула. Найдя заделье, чертыхаясь, протопала вниз, влетела в амбарушку, перевернула мигом порожнюю бочку, приготовленную к замачиванию в речке, сдвинула тяжелый станок, на котором Егорша мастерил ульи, еще что-то хотела сдвинуть, но, всплеснув руками, так громко выругалась, что Черня, поджав хвост, поспешно заполз под амбарушку.
– До-ока-ана-ют меня! До-ока-анают!
Долго кипела Аксинья Романовна. Вот, оказывается, что за Шумейка припожаловала! Змеища, не баба. Она ее непременно выживет. Не сегодня, так завтра. Пигалица какая-то, не баба. То ли дело Агния Аркадьевна!
Степан позвал в дом. Аксинья Романовна помешкала, поостыла и взошла на крыльцо и в избу деревянным шагом.
– Чо звал-то?
Взгляд сына, такой же тяжелый, как и у отца, Егора Андреяновича, укоротил без слов.
– Доконаете вы меня с отцом, – скрипнула натруженным голосом. – Доконаете! Тот, старый кобель, чтоб ему треснуть, вечно стригет глазами по бабам, да ты еще! Когда насытитесь?
– Молоко у нас есть?
– Откель! Не доила еще.
– Обеденное?
– Посмотреть надо
– Степа! У меня е гроши. Сходи, купи.
– Тут на гроши молока не продают, – скрипнула Аксинья Романовна.
– Не жадничайте – Степан покосился на мать.
Аксинья Романовна, как и все ее сестры, слыла на деревне скопидомкой, нехотя вышла из избы и вскоре принесла из подвала кринку снятого молока. Степан взял, попробовал, посмотрел на мать из-под бровей, толкнул ногой дверь и, не размахиваясь, запустил кринкой в открытую дверь. Молочная дорожка пролегла от порога до крыльца.
– Ах, леший!
– Тут не свиньи. Пойлом не потчуй.
И сам пошел за молоком.
Шумейка подошла и села на лавку рядом с Аксиньей Романовной. Ту так и передернуло. Посунулась к столу и, вперив взгляд в стол, простонала:
– Робишь, робишь, и свой же тебя, осподи! Хоть бы смерть! Окаянная жисть! Ишь, снятое молоко не пондравилось! Какое же пить? С чего брать сливок? Сметану? Масло на сдачу?
Рука Шумейки легла на плечо Аксиньи Романовны.
– Ты чо оглаживаешь? Я не корова – не доюсь! – И, встав, пересела подальше от Шумейки.
Степан сам вынул из печи чугун со щами, тушеную картошку в утятнице, пригласив мать пообедать вместе и получив отказ, перенес снедь в горницу, и там пообедали с Шумейкой.
Аксинья Романовна вышла в ограду и дотемна провозилась у пчел, то расширяя летки, то сужая, то смотрела, не лезут ли прилетные воровки-осы. Тут и встретилась с вевесткой Мызниковых. Потом подошли сестры: Марья Романовна и Анна Романовна с Марией Спиваковой. Сколько они уж повздыхали, покляли всех незаконных жен, что таскаются к чужим мужьям через весь свет! И вот еще что надо заметить – все сестры Аксиньи Романовны неудачливы в браке. Слов нет, бабы работящи, проворны, заботливы, припасливы, а мужья бегут от них, как от чумных.
Вечером у Степана побывали Вихров-Сухорукий с Пашкой Лалетиным.
Пашка Лалетин за все время, покуда был в избе, глаз не сводил с Шумейки. Разговорился, в расспрос ударился, да Степан незаметно одернул его. Вихров, наоборот, ни разу не взглянул на Шумейку, будто ее и в избе не было.
Поговорив о новом назначении Степана, шли вместе, оставив свиток махорочного дыма. И сразу же, словно сороки-белобоки, в избу с двора поналетели бабы с ахами, охами, судами да пересудами. Шумейка отсиживалась в горенке, как медведица в берлоге, обложенная охотниками.
– Вот уж не повезло Агнии!..
– Горемычная головушка! То Демид мутил ей голову, то Степан…
– Так уж повелось, Романовна. Столкнулся в проулке – вот те и сошлись… до первой оглядки.
– Ни сыт, ни голоден.
– Воля портит – неволье учит.
– Лизка-то Ковшова разошлась с Ветлужниковым.
– Нноо?
– Ей-бо!
– Хворостылевы вечор передрались. Из-за Груньки-срамницы.
– И, бабоньки!..
И почему-то все захохотали. Заговорили все враз, не разобрать, кто о чем.
– Осподи, сколько я намыкалась с самим-то, а тут и сынок попер в его кость! Ить, кобелина треклятый, всю жисть рыскает, что волк. От него и Степка набрался.
– Не велика беда, коль влезла коза в ворота. Можно и от ворот указать поворот.
– Она-то где?
– Хоть бы посмотреть, что за птица.
– В горнице отсиживается, чтобы ей там околеть!..
Распахнув филенчатую дверь, Шумейка вышла в избу с Лешей. Мальчик задержался в дверях. Бабы, рассевшиеся по лавкам и у застолья, зашевелились, но ни одна не растерялась. Вот уж любопытству утеха! Сама вышла. А ведь слышала, поди, как перебирали ее косточки? Молодка с характером. Две Романовны – Мария и Анна, еще не видевшие пришлую злодейку, так и впились в нее колючими буравчиками. Аксинья Романовна, привередливо поджав губы, смотрела в пол, держа на коленях серого кота. Мария Спивакова повела черным глазом по Шумейке и облегченно вздохнула: ей нравились смелые женщины. Такая живо отошьет! Афоничева Анютка, ширококостная, белая, с круглым, как зарумяненный блин, лицом, щелкая кедровые орехи и складывая шелуху в подол, первая заговорила:
– Сразу видно нездешнюю. У нас бабы крупные.
– И, крупные! Есть и пигалицы.
Шумейка посунула ногою табуретку и села насупротив двух Романовн.
– Леша, це тетеньки дюже добрые. Глянь, как они лузгают орехи:
Мария Спивакова громко захохотала и, подойдя к Леше, заглянула ему в глаза.
