Сократ хмыкнул неопределенно, почесал шишковатую плешь и сказал:
— Любой выбор чреват ошибкой. Когда-то один меняла спросил меня, следует ему жениться или нет. Я ему ответил: «Как бы ты ни поступил, все равно будешь раскаиваться…» Вот и я свой выбор сделал. И раскаиваться буду, а не отступлюсь!.. Так что давайте, друзья, об этом больше не вспоминать… Ты, Критон, вижу, принес вина — это очень сегодня кстати! Так давайте восславим Диониса и пустим мою единственную чашу по кругу. Я вам не о чаше цикуты, понятно, толкую, а о чаше доброго вина!..
— Сократ, спаси себя! — всхлипнул Аполлодор.
— А я этим только и занят! — ответил тот, наполняя чашу вином из принесенной Критоном малой амфоры. — И хватит проливать слезы. Если ты полагаешь, что я жил хорошо, то и завершение моей жизни должно быть хорошим… А ну, друзья, расстилайте гиматии свои, возляжем прямо здесь, на полу. Это будет славный симпосий![30]
Неразбавленное хиосское подействовало быстро. Угрюмый Никанор услыхал скоро песни, доносящиеся из темницы смертника. И с тревогой подумал: «Как бы не упились они, ведь, чего доброго, сорвется побег!..» А следом: «Глядишь, и к лучшему, если он не убежит: не надо будет и мне скрываться, а денежки уже заплачены… Жалко его, конечно, славный старик…»
Сократ ни в молодые, ни в зрелые годы к вину не был особо пристрастен, но если случалось бывать на пирах, то перепивал всех: у других уже языки заплетаются, глаза к носу сходятся, а он как ни в чем не бывало выстраивает свои словесные пирамиды, с усмешечкой докапывается до истины и потягивает вино, будто воду пьет.
Однако годы все-таки дали себя знать: давно за шестьдесят Сократу. Да и вино неразбавленное коварно…
Попировав с дорогими друзьями, отведя душу в веселой хитроумной беседе, уронил старый философ свою плешивую голову.
Друзья осторожно перенесли его на топчан, уложили, укрыли видавшим виды гиматием.
Критон горестно вздохнул, Аполлодор опять всхлипнул, Платон стиснул зубы до скрипа и крупные кулаки сжал так, что ногти в ладони вошли…
Тихо, чтобы не разбудить уснувшего, друзья покинули темницу. Узник лежал на спине, негромко похрапывал, шлепал толстыми губами, морщил вздернутый нос, улыбался иногда, но чаще хмурился…
Вернувшегося с воинской службы Сократу сразу же прибрал к рукам скульптор Фидий, которого Перикл назначил распорядителем всех строительных работ в Афинах. А их было немало: достраивались Длинные стены, возводился на Акрополе величественный храм Девы Афины Парфенон, там же началось строительство входа на Акрополь — великолепных Пропилеев, а на южном склоне холма вырастало здание для музыкальных и вокальных выступлений — Одеон, задуманное самим Периклом, учеником и другом знаменитого композитора Дамона.
Грандиозное строительство дало работу тысячам людей — рабам и свободным. Оживилось все хозяйство Афин, процветать стали ремесла. Затраты же не очень обременяли казну, ведь Перикл, ставший к тому времени полноправным правителем, без смущения стал отпускать деньги на строительство из сокровищницы Морского Союза. Тут он следовал убеждению своему: укрепление и процветание Афин выгодно всему этому Союзу.
Изнурительная работа с камнем давала Сократу забытье от горечи сиротства, но даже вдохновение при ваянии танцующих Харит для фриза над Пропилеями не могло погасить его жгучей мысли об Аспасии: неужто никогда она не полюбит меня?!.
Когда он приходил в ее дом, Аспасия была с ним приветлива, любила потолковать, даже поспорить, но никогда уже не оставляла и намека надежды на большую близость. Будто и не было того поцелуя на крыше дома, будто приснился он Сократу.
Уязвленный ее спокойствием молодой ваятель нарочно разделил любовные утехи с одной из ее девушек, с которых ваял своих Харит, но Аспасию это ничуть не задело.
А девушка всем замечательна была, но не могла ему заменить Ее…
Неизбывная горечь нарастала, не могли ее пригасить даже нередкие симпосии у Перикла, на которые собирался весь цвет Афин: Софокл, Анаксагор, Фидий, Дамон, Иктин, Гиппократ и другие известные мужи, среди которых молодой Сократ был уже на равных и даже проявлял нередко куда большую глубину и гибкость ума, что без какого-то потайного злоумыслия весело подтверждалось собравшимися.
Себя же он стал утешать мыслью, что Аспасия полюбит его, как только увидит изваянную им Афродиту.
Богиню эту стал он высекать из белого мрамора в дальнем углу своего двора. Просыпаясь до света, приветствовал первые лучи вскинутой рукой и словами моления, в котором просил Гелиоса помочь ему изваять статую богини. Потом, когда город еще потягивался спросонья, пытался Сократ извлечь резцом из мрамора черты прекрасной богини, так напоминающие ему Аспасию, а позже, когда уже просыпался город, когда уже вот-вот должны были прийти к ваятелю ученики-помощники, укрывал он незавершенную статую дерюжками от лишних глаз и принимался за Харит.
Фриз для Пропилеев завершил он в срок, и работа ему явно удалась: сам Фидий пристрастно осмотрел ее, обнял Сократа и все афиняне, собравшиеся при установке фриза, восторженно восклицали: «Эвое!»[31].
А вот Афродита-Аспасия никак не удавалась ему: не хватало чего-то важного, чтобы передала статуя весь апофеоз прелести и ума любимой женщины.
Уже стал подумывать с горечью Сократ: «Никогда мне не удастся завершить Афродиту, никогда Аспасия не полюбит меня!»
В своей любви к этой необыкновенной женщине он давно уже не сомневался: каждое утро, приветствуя солнце, он просил сияющее светило сблизить его с Аспасией, каждый день по многу раз вспоминал о ней, каждую ночь засыпал с мыслью о любимой.
Он видел, что Аспасия по-прежнему тоскует по любви, но бессилен был помочь ей. И себе.
Однажды от отчаяния подумалось ему: «А вдруг Аспасия переменит отношение ко мне, когда увидит сама, как ценит меня великий Перикл?»
Да, это была почти мальчишеская дерзость уговорить славного стратега пойти с ним в дом Аспасии. Периклу шел тогда уже пятый десяток, известен он был, кроме всего прочего, и добропорядочностью своей, которая многим афинянам казалась даже избыточной и они посмеивались не зло, что всегда он ходит в Афинах лишь по двум направлениям — на площадь, где происходили народные собрания, и в Совет пятисот[32]. Славный стратег избегал шумных пиров и торжеств при большом стечении людей, лишь однажды пришел на свадьбу — к своему двоюродному брату Евриптолему — да и то ушел оттуда, едва до вина дошло.
В доме его подходили к возрасту зрелости двое сыновей, и супруга могла упрекнуть мужа лишь в чрезмерной отдаче государственным интересам. И вот ему-то Сократ предложил в один из вечеров «немного развеяться»!..
И случилось чудо: Перикл согласился.
Или столь уж велика была его симпатия к этому молодому, смышленому ваятелю? Или грусть одолела о том, что молодость и зрелость прошли, а счастлив по-настоящему, быть может, и не был? Или шепнуло что предчувствие, или?..
Тут и премудрая Афина ответ не даст!
Но почему же молчал гений или демон Сократа, почему не шепнул, что этот вечер в доме Аспасии пронзит его болью такой, с которой несравнима даже боль сиротства? В тот злополучный вечер стал Сократ невольным свидетелем зарождения любви столь дорогих для него людей.
«Зарождение» — слово-то какое медлительное, как медуза! А на самом деле было — будто вспышка…
Ножевой болью пронзило Сократа осознание, что лишний он тут, меж двумя потянувшимися друг к другу людьми…
Сказавшись больным, он покинул дом Аспасии. Брел в темноте, без лучины, за первым же углом снял сковывающие ноги сандалии, с ожесточением отшвырнул их во мрак. Но легче идти не стало: земля ходила под ногами, будто и впрямь лихорадочно менялся ее крен.
И тянуло остановиться, нет, даже повернуть назад — к той, чье имя: Любимая…
И не пойти — побежать, чтобы успеть вмешаться, чтобы остановить, чтобы вымолить…
«Поздно! поздно!..» — вызванивала терзающая его боль.
И он побежал, только не назад, а вперед, будто надеясь оставить за спиной эту дикую боль. Бежал, не разбирая дороги, долго бежал бы, да вдруг врезался всеми пальцами правой ноги в лежащий посреди улицы булыжник.
Скрежетнули вырываемые ногти, сухо хрустнули кости, полыхнула нестерпимая вспышка в глазах…
Сократ упал, застонав, но был даже благодарен боли удара, на мгновение заглушившей куда более страшную боль. А потом, когда боль утраты и безнадежности с новой силой вернулась к нему, он разрыдался, скрючившись на земле.
Долго рыдал, неутешно.
«И кто же это там хохочет так? — думал в своем доме мучимый бессонницей афинянин-аристократ. Кто это вздумал ночью смеяться, если и днем для смеха нет причин? Видать, кто-то из пьяных друзей Перикла… Поглядим, чей смех последним будет!..»
