Адам Фоулдз - Ускоряющийся лабиринт

— Привет, Мария, — улыбнулась Клара. Назвать Маргарет Марией — это была ее обычная злая шутка. Маргарет промолчала. — Так ничего и не ответишь? — Маргарет продолжала смотреть на нее в упор. — Что, твой язык сожрали черти?

— Какие черти? — спросил дурачок Саймон, засовывая руки в карманы штанов и почесывая ноги.

— Я же тебе говорила.

Маргарет посмотрела на них еще немного и отвернулась к пруду.

Их голоса не умолкали, звучали еще какие-то фразы, наконец — отдельные слова, резкие и обидные. Но напрасно им казалось, что они смогут помешать Маргарет.

Около часа спустя она вновь услышала приближающиеся шаги. На этот раз ей на плечи опустились чьи-то руки. Ее развернули, и она увидела перед собой лицо доктора. Он сказал: «Маргарет, вы замерзли. Как давно вы тут? — Растер ее руки в своих ладонях. — Да вы дрожите. — Она и правда дрожала: эти мерцание и трепет были дрожью. — Пойдемте-ка в дом». Обхватив ее за плечи, он повел ее в Фэйрмид-Хауз, поближе к камину.

В его обильном, досадном тепле она постепенно перестала содрогаться. В неё влили горячий чай, сделав больно замерзшим зубам. Чай вздымался в ней волнами, раздувал изнутри. Она закрыла глаза, слова доктора бились об нее подобно мотылькам. И погрузилась в сон.

Элиза Аллен открыла дверь и увидела на пороге человека, чье лицо показалось ей вроде бы и знакомым, но бог весть откуда. Чтобы понять, как давно он не был в тепле, достаточно было взглянуть на посеревшую бугристую кожу его лица. Человек выдохнул себе на руки целое облако пара и улыбнулся.

— Не узнаешь меня, Элиза?

Стоило ей услышать его голос, его говор, как она узнала.

— Почему же? Ты Освальд. Заходи, заходи. А я и не знала, что ты будешь в наших краях. Мэтью не говорил…

— Потому что и он тоже не знал! Я хотел сделать вам сюрприз.

— Что ж, сюрприз удался. Проходи, не стой в дверях.

Освальд наклонился, чтобы поднять баул. Судя по всему, он рассчитывал погостить. Вновь выпрямившись, он вдруг испугался какого-то шума. Элиза подметила, что их нежданный гость чуть не упал. Он весь сжался, колени подогнулись, рука непроизвольно вытянулась вперед. Он встретился с нею взглядом:

— Это кто-то из больных? — шепотом спросил он.

— Нет-нет, — успокоила его она. — Собака лает, не иначе.

— Да, конечно.

Когда он вошел, она помогла ему снять пальто и шляпу. У огня лицо его запылало, глаза покраснели и покрылись поволокой. Вид у него был усталый.

— Садись же, — Элиза указала на кресло.

Он сел, скрестив ноги и засунув сцепленные руки между бедром и подлокотником кресла: у него всегда была эта странная манера сцеплять руки на одном боку наподобие орденской ленты. Теперь его трудно было не узнать.

— Пойду принесу чаю. Тебе с дороги просто необходимо согреться.

— Будет очень кстати.

Поспешно выйдя из комнаты, она нашла во второй гостиной Дору, велела ей немедленно бросить все дела и пойти сказать отцу, что нежданно-негаданно появился его брат.

— Отец в кабинете, — возразила Дора.

— Тогда это тем более не займет у тебя много времени.

Едва Элиза вернулась с полным подносом чайных принадлежностей, как в комнату ворвался ее муж.

— Освальд, а я и не знал!

— Так я тебе и не говорил, — с улыбкой ответил ему брат. — Я тоже рад тебя видеть.

Мэтью изобразил на лице улыбку и одновременно нахмурил брови, показывая неуместность намека.

— Ну да, и я рад тебя видеть, а как же. Надеюсь, путешествие не доставило тебе неудобств.

— О, все было превосходно, лучше и быть не могло. А завершил я его приятной прогулкой из Вудфорда.

— Ты пришел пешком? С баулом? Можно же было нанять кэб, неужели ты не знал? На станции тебе любой показал бы мистера Мэйсона, он всех подвозит.

— Ну уж нет. Расчет, расчет, Горацио[7].

Горацио? Это же из «Гамлета». Не иначе как Освальд решил напомнить Мэтью об образованной компании, которую водил в Йорке, мол, не только в Лондоне ведутся окололитературные разговоры. До чего же это на него похоже: заявиться вот так, втихомолку, без предупреждения, и всем показывать, каков он из себя, без устали красуясь.

Мэтью Аллен от волнения забыл про щипцы и, ухватив кусок сахару пальцами, со всплеском уронил его в чашку.

— Что за странное время ты выбрал для приезда, — сказал он. — Я имею в виду твою аптеку. Зимой же все болеют. Неужто на лекарства нет спроса?

— К счастью, есть, — рассмеялся Освальд. — Но я оставил аптеку в хороших руках. У меня есть ученик и еще двое на подхвате. — Ну вот, снова хвастается. — Сейчас я стараюсь бывать в аптеке как можно реже, чтобы у меня оставалось время на благотворительную деятельность, ну, и на все остальное.

— О, прекрасно, — Мэтью Аллен отхлебнул чаю.

— Мы могли бы заниматься всем этим вместе, если бы ты не избрал для себя иной путь, — улыбнулся Освальд. — Однако не будем сейчас в это вдаваться.

Мэтью улыбнулся в ответ.

— Но ведь я и правда избрал иной путь. — Не следовало попадаться на эту удочку, однако он увидел возможность хотя бы для минутного триумфа и не устоял, смакуя множественное число, которое наконец-то представился шанс использовать. — Обещаю тебе показать свои владения, но сначала мы покажем тебе твою комнату.

Стоя за аналоем, доктор Аллен наслаждался каждой минутой: тут он всегда прав, всегда в центре внимания, и ничто ему не угрожает. Выражение лица брата — потупленный взор, задумчиво растянутые губы — он решил трактовать просто как сосредоточенность, хотя знал, что тот его не одобряет. Сам же Освальд стремился придать своему лицу особо благочестивое выражение. И едва служба закончилась, не преминул осыпать брата замечаниями. Не успели больные разойтись, а Джордж Лэйдло — вновь выразить свою искреннюю благодарность, заставившую Освальда озадаченно улыбнуться, как он завел свою песню:

— Как же все это далеко от того, что пришлось бы по нраву нашему отцу, Мэтью.

— Верно. Столь же далеко, сколь, полагаю, далеки от него мы. Или я.

— Гм, — кивнул Освальд. — Отец не одобрил бы подобного свободомыслия.

— Да уж наверняка. Но, видишь ли, нужда и не такому научит. Я проповедую крайне смешанной пастве, причем, раз уж на то пошло, речь идет не только о вероисповедании.

— Он сказал бы, что все секты отличаются друг от друга, однако он воспитал нас в русле истинной веры. Я хочу сказать, тут все просто. Разве могут постичь истину секты, которые, как нам известно, заблуждаются?

— Освальд, даже при всем своем желании я не смог бы обратить это заведение в сандеманизм [8]. Начать с того, что принципы истинной веры пришлось бы долго и подробно разъяснять людям, чьи умственные способности и без того находятся на грани краха. А если вспомнить, что паства должна быть едина в своих духовных порывах, то разве же можно добиться такого единства с паствой, состоящей сплошь из сумасшедших и слабоумных?

— Да и тебе самому едва ли знакомо это чувство.

— Да и мне самому. — Мэтью Аллен глянул сверху вниз на брата, который был на несколько лет старше и на несколько дюймов ниже него, и все еще пытался командовать вместо отца. — И меня частенько изгоняли. Вот так-то! — Он попытался рассмеяться. — Я был не слишком уж хорошим сандеманцем, а потому недостоин того, чтобы пытаться создать здесь общину.

Освальд даже не улыбнулся.

— Ты всегда был слишком слаб духом и отвлекался на мирские заботы. Тебе, видишь ли, не нравилось принадлежать к обособленной церкви, не слишком известной в обществе и лишенной всяческих украшательств. Тебе не по душе были нестяжание, лишения…

— Послушай, Освальд, неужели нам нужно вновь об этом говорить? Мне казалось, в свое время мы уже наговорились вдоволь. Что до лишений, я вижу их в избытке, наблюдая за своими больными, хотя и не всегда понимаю, зачем они нужны.

Освальд фыркнул.

— Я говорил о лишениях совсем в ином смысле. Помню, как недоволен ты был похоронами отца, их излишней простотой. Да, пожалуй, простота — вот что я имею в виду.

Тут он был прав. Вспомнив похороны, Мэтью Аллен вновь испытал неловкость: голые холмы, сплошь усеянные мелкими влажными катышками овечьего помета, доносящееся до скорбящих с порывами встречного ветра громкое блеяние животных, уродливо расступившаяся земля и ни слова, ни надгробного камня.

— Да, обряд показался мне… чересчур суровым. Я мог бы заплатить за надгробие — ну, хоть за что-нибудь, чтобы обозначить место его упокоения. Лежать вот так, неведомо где…

— Богу ведомо где.

— Да я понимаю, что Ему ведомо. Но люди покоятся среди людей. Общественная мораль — тоже мораль.

— Все суета.

— Не сомневаюсь, что ты так и думаешь. Полагаю, наши с тобой взгляды вполне устоялись.