– Бахтиар – не свой, – вмешался в разговор юный Эр-Назар, здоровенный детина. – Он сарт. А мы, слава богу, кипчаки.
– Молчать, сукин сын! Сопляк ты, а не кипчак. Ну и молодежь. Чем меньше козявка, тем громче трещит. Сарты, кипчаки, туркмены. Что ты знаешь о них и что знаешь о себе? Посмотри на свою морду – ты в сто раз больше сарт, чем Бахтиар. То-то. Живем на одной земле? Живем. Едим один хлеб? Едим. Пьем одну воду? Пьем. Значит, и умирать вместе. А мы, хитрецы, спешим сартов под топор татарина сунуть, а сами – за Джейхун норовим удрать. С начала войны так. Слыхал, что было в Самарканде? Горожане сопротивлялись, но кипчак Тугай-Хан, брат Туркан-Хатун, самовольно сдал город, переметнулся к монголам. Потому и не любят нас в Мавераннахре. Из-за бездарных правителей груз позора ложился на всех. Хватит! Не хочу делить вину ни с Тугай-Ханом, ни с Нур-Саидом, ни с прочим сукиным сыном. Пусть бегут. Хоть на край света. Я остаюсь в Айхане. Люди мы или шакалы в конце концов? Где совесть? Я буду рубиться с монголами. За сартов. За туркмен. Пусть увидят, что род канглы состоит не из одних трусов и предателей.
– И я с тобой, – сказал, подумав, Уразбай. – И меня мучит совесть. Ты… смело выложил то, что давно… томило всех нас. Верно, джигиты?
– Верно, – кивнул длинный Алгу.
– Верно, – буркнул приземистый Таянгу.
– Верно, – промолвил Эр-Назар. – Я… не хочу зла Бахтиару. По глупости ляпнул. Простите.
– Хорошо. Останемся. Но… позволит ли Нур-Саид?
– Скроемся в суматохе. После отъезда.
– Удастся?
– Попробуем.
– Не о том речь ведете, – проворчал угрюмый Таянгу. – Надо, чтоб и Нур-Саид был здесь.
– Зачем? – удивился Алгу. – Пусть катится прямо в ад. Без него обойдемся.
– Без него – да. Но не без его припасов. Если эмир уйдет, он увезет зерно, оружие. Угонит скот. Через десять дней начнется голод. Татар без хлеба, без сабель не одолеть.
– О шайтан! – выругался Байгубек. – Ты не глуп Таянгу. Но как тут быть? Известить горожан? Мол, правитель бежит, задержите. Ночь. Все спят. Куда идти? Скажешь, да вдруг – не тому, помчится к эмиру с доносом. Да и псы Нур-Саида шагу ступить не дадут. Под замок угодишь.
– Отпустить… Бахтиара? – предложил Эр-Назар, – Уж он-то знает, куда идти, кого известить.
– Это бы хорошо. Но что ты ответишь утром собаке Бейбарсу, если спросит, где узник? Всех под нож подведет. Ты схватил Бахтиара – ты и придумай выход. И чего ты кинулся не беднягу? Выслужиться захотелось?
– Не-ет, – протянул смущенно Эр-Назар. – Сам не успел понять. Вот как пес. Видит, человек по улице бежит – давай догонять! А выход найдется. Знаю эту кладовую. За мукой приходил. Тут в углу камень лежит. От ручной мельницы. Оставим у дверей веревку. Я к башне проберусь, шум подниму. Будто монголы лезут. Все ко мне побегут, и вы поспешите. Будто на выручку. А Бахтиар тем временем высадит жерновом дверь, возьмет веревку и спустится по ней со стены. Бейбарсу скажем: «Исчез, пока мы от татар отбивались».
– А он: «Не было никаких татар».
– А я: «Что я, слепой? Один за зубец уже ухватился. Еле спихнул».
– А он: «Почему оставили пост? Ваше дело – злоумышленника стеречь. С татарами и другие бы справились».
– Да что я – теленок безрогий? – искренне возмутился Эр-Назар. – Тут, понимаешь, зверь тебя хочет сцапать, а ты должен помнить о каком-то злоумышленнике.
Байгубек рассмеялся.
– Ладно. Выкрутимся как-нибудь. А ты – молодец! Говорят, у крупных телом мозг мал. Выходит, неправда. У тебя вот и туловище как у слона, и умом, вижу, аллах не обидел.
…Выслушав Байгубека, сотник недоверчиво усмехнулся.
– Ты не шутишь, а? Это чья затея? Ваша или Бейбарса? Может, он приказал устроить побег, чтоб убить меня сзади стрелой? Открыто, при всех, прикончить стыдно – что люди скажут?
– Рехнулся ты, что ли, сукин сын?
– Не знаю. Пожалуй. Ничего не понимаю.
– После поймешь. Вот камень. Шевелись, рассвет на носу.
Гуль-Дурсун оскорбленно молчала. Адаль продолжала трястись и выкрикивать что-то злое, отрывистое, неразборчивое.
– Успокойся! – Дин-Мухамед ударил кулаком по колену. – Не бойся, никто теперь не тронет твою госпожу. Утром я возьмусь за Бахтиара. Я ему покажу!
Поскольку Бахтиар сидел взаперти и не мог по этой причине хватить Дин-Мухамеда бронзовым треножником по затылку, эмиров сын ощутил необыкновенную отвагу. Подавай хоть десять носатых сартов – он левой рукой уложит их ниц.
– Кху, – робко кашлянул Нур-Саид – Ладно уж. Хватит. Не надо б очень-то… наседать на Бахтиара. Все-таки он честный, добрый человек. – Но увидев как взвились Адаль и дети, эмир поспешно поправился: – Нужный, полезный.
– Кому нужный? – вспылил Дин-Мухамед. – Мне? Я видеть его не могу. Сестре?
– Пусть он сгинет, – прошептала Гуль.
Нур-Саид промямлил, опуская глаза и краснея:
– Зря ты так. Образумиться надо бы, а? Нехорошо, дочь. Бахтиар – мужчина все-таки.
– Не хочу подобных мужчин! – крикнула Гуль.
– А каких ты хочешь? – чуточку осмелел Нур-Саид. – Бахтиар – самый покладистый парень на свете. Умный. Красивый. Щедрый. Лучше не найдешь.
– И пускай! Не желаю. Все надоели. Чего вы пристали ко мне? Замучили, истерзали! Зарежусь. – Гуль-Дурсун принялась колотить себя по голове. Адаль бросилась целовать ей ноги.
Нур-Саид вяло махнул рукой, поплелся к выходу. Дом безумных. Шайтан в них вселился, что ли? Ох-хо-хо! Нет человеку покоя. Найти бы черную дыру да сунуть туда голову. Чтоб ничего не видеть, не слышать до самого светопреставления.
Правитель остановился, постоял, переминаясь с ноги на ногу. Бахтиар. Гуль. Бейбарс. Да тут еще эти монголы, откуда их черт принес. Надо бы отдать какие-то распоряжения. Что-нибудь сделать такое. Но – что? Нет у Нур-Саида ни сил, ни охоты куда-то идти, кого-то звать. Говорить. Приказывать. Одно у него желание – укрыться потеплей да уснуть. Будь что будет. Все в руках аллаха.
Бахтиар изумленно вскинул голову. Верх громоздкой стены тонул в жидком тумане. Ночь была зыбкой, молочной. Лунный свет, рассеиваясь в негустой текучей мгле, струился над промерзшем землей серебристой пылью.
Сотник не чувствовал холода. В темени ощущалась боль, но она стала приглушенной, смутной – будто не своей, чужой, не заслуживающей внимания. Как выбрался из крепости, как попал сюда, Бахтиар не знал. Память провалилась, точно старый мост.
– Что за черт? – развел руками Бахтиар. – Может, я сплю?
И услышал в ответ тихий визг. Перед ним, прижавшись к цоколю башни, сидел огромный пес.
– Эй! – удивился Бахтиар. – Ты кто такой? Откуда вылез?
Пес застучал по стылой земле обрубком хвоста.
– Чему радуешься? Друга встретил?
Он, конечно, бездомный. Бродячий. Будь он чей-то, не стал бы скитаться студеной ночью за городской стеной.
Вокруг Айхана – тьма бесприютных собачьих стай. Ночью копошатся на свалках, роются во рву, пожирая отбросы и падаль. Днем слоняются по рынку, толпятся возле хлебных, мясных, молочных лавок. Снуют у поварен и живодерен. Навещают городскую тюрьму. Трупы узников, умерших от голода, болезней, истязаний – их законная добыча.
Бродячие собаки – бич города и окрестностей. Не раз задирали беспризорные псы запоздалых прохожих. Они свирепы, трусливы, безжалостны. Костлявы. Паршивы. Зловонны. Но никому и в голову не придет убить бродячую собаку. По стародавнему поверью собака – священное животное.
Сотник с опаской пригляделся к сидевшей перед ним собаке. Нет. Она не походила на прочих бродячих собак. Она была здоровой, крепкой и ладной с гладкой чистой шерстью, тогда как бродячая – взлохмачена, ободрана, искалечена в частых драках. Бродячая не ходит в одиночку. Она родится, живет и гибнет в стае. Даже всеми презираемая, всеми обижаемая тварь ни за что не покинет своих. Она остается среди них, пресмыкаясь, терпеливо зализывая раны, пока ее не загрызут. Потому что вне стаи не способна добыть пропитание.
Бродячая собака ненавидит, боится людей. Ей страшен человеческий голос. Она не верит человеческой доброте, не понимает, что значит ласка. А эта жалобно скулит у ног незнакомца, требуя теплоты, прикосновения участливых рук.
– Так-так, – сказал Бахтиар озадаченно. – Похоже, у нас с тобой одна судьба. – Сотник, опустился на корточки, достал из-за пазухи шершавую ячменную лепешку (ее сунул на прощание кипчак Байгубек), протянул четвероногому товарищу. – Ешь. Говорят, собака, если только она не взбесилась, никогда не укусит руку, которая дает ей хлеб. – Помолчав, он добавил с душевной горечью: – Не то что женщина.
Сколько янтарных, коралловых бус, жемчужных ожерелий, золотых колец, браслетов и чаш, пушистых ковров, расшитых сапожек, шелковых платьев, кашмирских шалей он бросил к ногам Гуль-Дурсун.
Дома не жил. Рыскал с шайкой лихих приятелей по пыльным дорогам пустыни, перехватывал караваны бухарских, отрарских, сыгнакских купцов. Разорял аулы туркмен. Нападал на селения южных предгорий. На дымных стоянках, стиснув зубы и отвернувшись, беззвучной руганью глушил стыд, жалость и отчаяние, слыша крики ограбленных женщин, плач голоногих детей. Это от них, от сотен людей, избитых, связанных, проданных на базаре, получил Бахтиар прозвище Свирепый.
