— Идиотов, ничтожеств, — пояснил я. — Никакое уважение к древним традициям, никакое чинопочитание, пусть самое искреннее, не сделают человека невежественного пригодным для высоких постов.
— Невежественного? — возмутился он. — Лорд Абердин, герцог Ньюкаслский, лорд Рассел, лорд Раглан...
— Нехватка людей образованных, — разразился я, — стала причиной всех наших бед на востоке. Что они знают об огромной Оттоманской империи? Члены нашего консульства, все сплошь аристократы, живут там в своих чертогах так, будто Темза течет у них под окнами. Приемы в саду, парады, посещения опер — вот и все их заботы. Стоило ли ехать так далеко от Букингемского дворца... Какие рапорты они посылали о климате, территории, об ископаемых, о хозяйстве, о состоянии дорог?
Я уже просто кричал. Он выглядел оскорбленным, это мне было лестно.
— Вы с собой захватили, надеюсь, образцы строительных материалов, чтобы показать возможным покупателям, — продолжал я. — Кирпич... камень et cetera. Там, знаете ли, очень мало дорог.
— Не захватил, — процедил он сквозь зубы.
— Помяните мое слово, — сказал я. — Там будет большой спрос на кирпич... и никакого на скрипки... если только вы не рассчитываете, что Севастополь падет от звуков музыки.
Я думал, что поставил его на место и теперь он отвяжется и оставит меня в покое. Ничуть не бывало; пристал ко мне как репей. Неловко, когда по пятам за тобой таскается человек, которому ты нагрубил. Я готов уже был пуститься в рассуждения о волнах, облаках, их движеньях, особенностях очертаний et cetera, но тут он сказал:
— Мистер Поттер, а какое положение у того молодого человека, за которого выходит мисс Харди?
— Положение?..
— Ну да. Какое у него занятие?
— Война, — сказал я. — Он капитан Одиннадцатой гусарской бригады.
И тут уж он от меня отлип, ибо кто же может соперничать с блистательной Легкой бригадой, пусть даже и вымышленной?
На тринадцатый день мы вошли в гавань Валетты. Невозможно было уломать Беатрис оставаться на борту те двадцать четыре часа, которые требовались для загрузки углем и пополнения припасов. Она хотела спать на твердой земле, в этом она была непреклонна и даже не уловила шутки в моем замечании, что в таком случае ей придется спать на валунах.
— На всем острове нет ни крупицы почвы, — сообщил я ей.
— Чушь, — отрезала она, показывая на поля, золотящиеся над гаванью.
— То есть естественной почвы, — растолковывал я. — Эта вся завезена из Сицилии и еще откуда-то. Мальтийские рыцари пускали суда в гавань только при условии, чтобы им платили пошлину гравием и грязью.
— Что за чушь, — не сдавалась она. — Чего-чего, а грязи, куда ни сунься, везде хватает, — и настояла на том, чтобы я подыскал для них с Энни гостиницу.
В тот вечер мы долго бродили по улицам всей компанией; женщин увлекала пестрая толпа, запрудившая узкие переходы. Я нашел здесь все сильно изменившимся за два десятилетия, прошедшие с моего первого визита. То, что взгляду юнца, прельщенного причудливой архитектурой, экзотическими одеждами арабов, нубийцев и иезуитов, казалось тогда оплотом старины, теперь предстало вульгарным, пошлым, и, увы, весьма заметно ощущался английский новомодный и тлетворный дух. Время от времени дамам приходилось подбирать юбки, дабы их спасти от выплесков солдатни, которая, вывалившись из кабаков, тут же на улице и облегчалась. Перемены эти меня расстроили, я чувствовал гнет своих лет.
— Когда я приехал сюда впервые, — сказал я Беатрис, — волосы у меня были рыжие...
— Знаю, — сказала она, — я еще застала кой-какие прядки. Седины уж и то лучше.
Перед обедом мы наняли ослов и вихляющими тропками, мимо пышных садов, под сенью финиковых пальм добрались до ячменных полей, золотисто подмигивающих солнцу. Дети, спускаемые наземь, ковыляли в пыли и раскачивались в такт мерно наплывавшему из города нежному колокольному звону. Их мать, вдали от любопытных глаз, осыпала их щечки поцелуями и тихо им что-то напевала.
Я ночевал в гостинице вместе с Энни и Беатрис. Лишний расход, конечно, но мне не спится, когда я не чувствую ее тепла у себя под боком.
Мы выходили в море на другое утро, и за завтраком разговор шел о неизбежности войны. Через день-другой три французских транспорта, не меньше, зайдут в гавань en route[6] к Галлиполи, уже для торжественной встречи объявлен сбор стрелковой и гвардейской бригад — сведения эти принес на хвосте Нотон, накануне ужинавший на батареях. Один механик, слову которого можно верить, имел сведения, что после нашего отъезда из Англии в Вулидже собрали обоз из восьмидесяти тяжелых орудий. Чего же я и ожидал? — но эта новость меня повергла в уныние; на войне, я убежден, нет иных победителей, кроме Костлявой.
Третью ночь нашего пути в Константинополь я провел на палубе, чуть не силком вытащив за собою упиравшуюся Беатрис. Когда я щекоткой ее разбудил на рассвете, ей пришлось-таки признать, что матрас и одеяла под звездами во многих отношениях удобней и приятней, чем наша тесная каюта.
Не одно только внезапное устремление к природе погнало меня на палубу; мне захотелось еще разок взглянуть на место обитания отшельника Малеи, бородатого пустынника, который, тому полвека, построил скит на самом краю мыса, чтобы с этой выигрышной позиции, сидя по-турецки, наблюдать волненья океана. Двадцать лет назад суда и яхты имели обыкновение, подав предупредительный сигнал свистком, спускать лодки, груженные галетами, маслом и солью, и эти припасы, если позволяло море, доставлялись на голую скалу под его жилищем.
— Согласно легенде, — просвещал я далее Беатрис, — он явился из Афин, где жил прежде богатым судовладельцем. В точности как у тебя, любовь его к морю, — тут она в меня метнула взор, который человека менее закаленного испепелил бы на месте, — была столь велика, что он всегда сам вел один из своих кораблей. И трижды корабль, который он вел, сбивался с курса... по вине шального ветра... и разбивался о скалы мыса Малеи.
— Какие скалы? — перебила она. — Никаких я не вижу скал.
— Там они есть где-то, — уверил я ее. — В отчаянии и чтобы искупить свою вину перед потонувшими матросами, он дал обет удалиться от мира.
— А свистки на что? — спросила она. — Если он только и делает, что пялится на горизонт, он же и без них суда увидит.
— Отшельник, пустынник, — возразил я, — на то и называется так, что прячется в пустыни, в пустынном месте. Ему нужно время, чтобы спрятаться. Отшельник не может без конца устраивать приемы.
— Ну, сейчас он определенно спрятался, — с раздражением заметила моя супруга, подрагивая у перил и щурясь на отуманенные воды. Чуть погодя она объявила, что соленые брызги ее огрели по губам, и направилась вниз.
— Не уходи, — взмолился я. — Мне так приятно, когда ты рядом.
— Нет, — отрезала она. — Я вот подумываю, не стать ли и мне отшельником.
И, выпустив эту прощальную стрелу, она ушла. Я так и не увидел ни промелька земли, хоть битый час не оставлял своего поста, глядя на скачущие волны и с тоскою вспоминая давно минувшие холостяцкие дни.
Многое может нас вывести из колеи — смерть близких, утрата дохода или здоровья, внезапное открытие, что давно лелеемым надеждам не суждено сбыться. Что же до меня, ничто меня так не потрясло, как манифест новых наук, «Основы геологии» мистера Лайелла[7]. Мне было двадцать два, когда впервые я это прочитал. Итог — я навсегда стал другим человеком. Эхом отзываясь на чувства мистера Рёскина, я часто жаловался Беатрис: «О, эти страшные молоты! Они ударяют по каждому слогу Библии»[8].
Мой ум был потрясен не столько тем, как ловко Лайелл разделался с волшебной сказочкой о сотворении мира, сколько его утверждением, что суша и вода меняются местами постоянно. Так наше северное полушарие, некогда усеянный островками огромный океан, может, он утверждал, вернуться к изначальному своему виду, пусть и в весьма далеком будущем. Мысль не очень утешительная. Тут и так-то вечно маешься от переменчивости собственных чувств и настроений, порой не знаешь, на каком ты свете, а если и Земля непостоянна — это, согласитесь, несколько уж слишком.
Я никогда не чувствовал себя более уверенно, чем в ту нашу первую неделю в Константинополе, ибо ничто так не умиротворяет женщин, как вечные экскурсии, званые обеды и поздние светские ужины. Тут я, разумеется, исключаю Миртл, которая прилежно таскала детей на берег по утрам и вечерам, хотя это, кажется, совсем не так было для них полезно, как она воображала. Когда мы вошли в порт, Беатрис первая заметила мрачность атмосферы. Мне говорили, что султан издал приказ, согласно которому все суда должны сами уничтожать собственную копоть, — если так, эффект от его приказа был ничтожен. «Похоже на Ливерпуль, — заметила Беатрис, — если на него смотреть с другой стороны Мерси»[9].
