Расходились по одному в темноте, так ничего и не придумав. Решили ждать до установления дорог после весенней грязи и пробираться в Тобольск своим ходом. Однако делать этого не пришлось. Двадцать седьмого апреля поздно вечером к Шергину прибежал взмыленный Никитенко и возбужденно оповестил о приезде в Тюмень под конвоем на конных подводах бывшего императора с женой. Их сразу повезли на вокзал к поезду. Княжны и наследник, очевидно, остались в Тобольске. Весть была неожиданна и ошеломительна.
Тотчас собравшись, Шергин отправился на вокзал. Он предполагал узнать, куда отправляют государя. Но вокзал был оцеплен солдатами, никого не пропускали, и пришлось возвращаться ни с чем.
В первый день мая, когда большевики широко праздновали свой пролетарский праздник и толпою ходили по улицам с красными флагами, из газет стало известно, что новым местом заточения государя сделался Екатеринбург. В следующие два дня пятеро заговорщиков поодиночке покинули Тюмень, отправившись в столицу Урала.
Поезд медленно вползал в Барнаул по мосту через сибирскую великаншу Обь. В вечерней мгле, подсвеченной огнями, ее воды казались мощно разлившейся из гигантской колбы ртутью. Федор распрощался с попутчиком и первым вышел из вагона. На здании вокзала колыхались по ветру флаги, вывешенные в честь трудящихся, которые завтра с утра будут демонстрировать радость по случаю праздника. По какому-то трудноуловимому ходу мысли и сцеплению ассоциаций Первомай всегда казался Федору некой данью той обезьяне, которая первой взяла в руки палку, нацепила на нее банановую шкурку и так, по слухам, превратилась в человека. А в звуках демонстраций ему слышались бубны профсоюзных шаманов, заклинающих силы природы не дать всем этим людям опуститься обратно на четвереньки. Словом, оставаться в городе до завтра и в очередной раз становиться свидетелем пролетарского камлания Федору не хотелось. Он изучил расписание поездов до Бийска, конечной станции железной дороги в направлении Горного Алтая, и купил билет на утреннюю электричку.
Несмотря на все предосторожности, первомай догнал его в Бийске. Электричка пришла туда к одиннадцати часам, когда по улицам еще бродили отставшие от основных масс группы студентов, народной самодеятельности и пенсионеров с портретами Ленина и Василия Шукшина. Федор, стараясь не попадаться им навстречу, перебрался с железнодорожной станции на автовокзал, запасся пирожками и минеральной водой. После этого он обошел несколько частных извозчиков, стоявших в стороне. Быстро сговорился с владельцем крепкого на вид отечественного тарантаса ехать до Усть-Чегеня за две тысячи рублей. «Примерно четыре рубля на километр», — прикинул он и расплатился сразу. Торговались здесь не жадно, и в глазах водителей Федору чудилось то самое человеческое, которое в Москве теперь искали с фонарем и только в театрах, да и то немногих.
— Первый раз на Алтае? — спросил шофер, назвавшийся Иваном, когда переехали по мосту на другой берег Бии и покатили по Чуйскому тракту.
— Второй, — ответил Федор. — Лет пятнадцать назад был, на каникулах. Только ничего не помню.
— Вспомнишь, — пообещал Иван. — У нас края знаменитые.
— Как тут у вас с культурной жизнью?
— Водка подорожала. А так ничего, живем.
— Ясно, — сказал Федор. — Ну а с мифами и легендами как обстоит?
— Так ты по этому делу? — оживился Иван. — Недавно тоже приезжал один… фольклорист. Ко всем приставал, говорил — край тут непаханый. По части баек, значит. Ну, набросали ему на диктофон кто чего. Про белую женщину, про горелую березу…
— Про березу я слышал, — удивленно сообщил Федор. — Еще в Москве.
— Так это от нас туда пошло, — с гордостью сказал Иван.
— А я думал из Кастанеды.
Огорчившись, он достал пирожок и принялся задумчиво жевать.
— Это страна? Не знаю такой, — покачал головой шофер. — Она где?
— В Южной Америке, — ответил Федор, разыскивая начинку в пирожке, а затем бросил наудачу: — А говорят, тут в Гражданскую странные дела были.
— Какие дела? Не слыхал. Шамбаландию искали, это точно. Так ее до сих пор ищут. Про Рериха и его рёхнутых слышал небось? Они в Уймонской долине обосновались. Есть еще которые Беловодье ищут, эти отдельно от уймонских. Как раз недалеко от Чегеня, в Актагаше. А про другие дела не знаю. Но историй разных много ходит, что правда, того врать не буду. Это еще от алтайских шаманов осталось.
— Что осталось? — не понял Федор.
— Ну, привидения, или как сказать. — Иван покрутил в воздухе рукой, изображая нечто невразумительное и неопознаваемое. — Старые хозяева, по-ихнему.
Федор задумался. Ему, конечно, и раньше приходило в голову, что жизнь в горах, особенно девственно языческих, рождает долгое эхо, которым мистическим образом перекликаются между собой первобытная древность и не так далеко ушедшая от нее современность. Но все же столь глубокая погруженность этого красивого края в область инфернального немного тревожила.
— А не встречается у вас здесь, — наугад спросил он, — такая… вроде баба, только с медвежьей башкой?
— Бывает, — ответил Иван и плюнул через левое плечо. — На дорогах попадается.
— Ну и… кто она? — Федор ощутил, как внезапно напряглись нервы.
— Злой дух, говорят, — с неохотой сказал шофер. — Ты про нее лучше не спрашивай, а то накличешь. Ее увидишь — потом тебя по костям собирать будут. Занесет на ровном месте либо в поворот не впишешься.
Федор замолчал, доел пирог, наконец обнаружив следы мясной начинки, и стал смотреть в окно, постаравшись как можно скорее забыть то, что услышал. По правому берегу реки тянулся великолепный сосновый бор; скоро его сменила тополиная аллея, явно рукотворная. Бурная речка скакала по камням вдоль шоссе, упрямый гомон ее вод рождал в душе удивительно светлое и печальное настроение. Федору тут же пришло на ум странное размышление о том, с чего начинается родина. Совсем не с того, о чем поется в песне, а как раз с этого светлого и печального, невыразимым образом вдруг заполняющего человека, когда он совсем не готов к тому. Эти-то внезапно сходящие в душу лучи чего-то непостижимого, очевидно и называются любовью. Если же задаться вопросом, откуда именно они сходят, то после здравого и честного рассуждения окажется, что в самой человеческой личности, со всеми ее темными закоулкам, нет такого заповедного родника и им просто неоткуда излучаться. И если это не означает, что любовь в душе берется извне, из каких-то неведомых небесных источников, то ничего другого не останется, как признать ее эфемерностью и обманом чувств. Тут Федору стало казаться, что именно так он и поступал прежде, когда варился в столичном бульоне. Да и все остальные желтые кружки жира на поверхности бульона, воображающие себя золотой молодежью, точно так же считали любовь чем-то вроде пузырьков воздуха в кипящем супе. Но, оказавшись на расстоянии трех с половиной тысяч километров от булькающей кастрюли, Федор неожиданно понял, что больше не хочет так считать. Может быть, думалось ему, это оттого, что он добровольно обрек себя на одиночество в диком горном захолустье? Но, с другой стороны, разве не был он совершенно одинок в Москве, среди нескольких миллионов таких же хаотично движущихся человеческих атомов?
Виды за окном стали меняться с оглушающей воображение частотой. Мелькали сельские поселения, стада овец, коз и других, неизвестных Федору животных, извивались узкие ленты хвойных лесов, затем дорога начала петлять между гор, взбираясь все выше и вдруг стремительно вылетела на гладкую узкую долину. Федор увидел указатель: «Манжерок», и в памяти всплыл звонкий, как полет комара над ухом, шлягер времен укрепления советско-монгольской дружбы.
После того как по мосту перебрались на другой берег Катуни, Федор задремал. Во сне он видел гуляющие по склонам гористых холмов тучные стада, обрывистые скалы, нависающие над стремительными водоворотами, и далекие заснеженные вершины над сине-зелеными лесами. Ощущение красоты было настолько пронзительным, что Федору во сне хотелось плакать. Напоследок ему приснился одинокий белый цветок на голом тонком стебле, скромно, но уверенно выглядывающий из каменной расселины. Федор протянул руку, чтобы сорвать его, и вдруг услышал:
— Еще рано.
От этого таинственного голоса он вздрогнул и проснулся.
— Долго я спал? — спросил он, оглядываясь на виды вдоль дороги.
— Над Чуей идем, — лаконично ответил Иван.
Федор опустил стекло и высунулся наружу. Его обдало резким ветром, в котором летели мелкие и колкие капли воды. Река неслась вскачь, по ней стелилась седая грива пены, подпрыгивая на выступающих валунах и навевая мысли о блоковской степной кобылице, — хотя сравнение хромало и вокруг была не степь, а горный перевал, озаренный розоватыми, почти горизонтальными лучами закатного солнца.
