Когда она отворила дверь и вошла в горницу, Симон сидел на своем обычном месте у изголовья постели, склонившись над ребенком. Он только на мгновение встретился с ней взглядом, и Кристин с изумлением подумала: ужели она тоже так неузнаваемо изменилась и постарела за этот час? Но Симон тут же вновь низко понурил голову, прикрывая лицо рукой.
Встав с места, он слегка пошатнулся и побрел к выходу, как прежде отворачиваясь от нее, ссутулясь и повесив голову.
Кристин поставила на стол две зажженные свечи. Мальчик приоткрыл глаза, повел странным, ничего не выражающим взглядом и поморщился, стараясь отвернуться от света. Но когда Кристин положила маленькое тельце на спину, прямо, как укладывают покойников, он не сделал попытки изменить положение – точно у него не было сил шевельнуться…
Тогда она прикрыла его лицо и грудь своим полотняным платком, а поверх положила полоску дерна.
И тут ее вновь бросило в пучину страха.
Ей надо было сесть поближе к кровати. Но как раз над скамьей было прорублено окно. Кристин не решалась сидеть к нему спиной: если кто-нибудь притаился на дворе и заглядывает в горницу, лучше смотреть ему прямо в глаза. Она пододвинула к кровати кресло и села, повернувшись лицом к окну: в него ломился непроглядный мрак ночи, одна из свечей отражалась в стекле. Кристин оцепенело уставилась в темноту, впившись в подлокотники кресла так, что суставы на пальцах побелели и руки судорожно подергивались. Ее промокшие ноги замерзли и онемели; зубы стучали от холода и страха, и струи ледяного пота стекали по ее лицу и спине. Она сидела неподвижно и только изредка бросала украдкой взгляд на полотняный платок, который едва приметно вздымался и опадал от дыхания ребенка.
Наконец за окном начало светлеть, пропел петух. Во дворе раздались голоса – это слуги шли в конюшню…
Она бессильно откинулась на спинку кресла, содрогаясь, как в лихорадке, и пытаясь найти такое положение, чтобы унять дрожь в ногах. И вдруг платок зашевелился, Андрес сдвинул его с лица и жалобно захныкал: как видно, к нему возвращалось сознание, потому что он сердито взглянул на нее. Когда, вскочив с места, она склонилась над ним…
Она собрала дерн в платок, быстро подошла к печи, добавила в нее поленьев и сучьев и, когда в печи весело затрещало молодое пламя, бросила в него достояние; мертвеца. Потом постояла немного, прислонившись к стене: по щекам ее струились слезы.
Зачерпнув ковшом молоко из горшка, который стоял у огня, она хотела напоить ребенка, но Андрес уже снова заснул. И казалось, он спит здоровым сном…
Тогда она выпила молока сама. Теплое питье показалось ей таким вкусным, что она осушила залпом два или три ковша.
Она не смела говорить вслух: малыш не произнес еще ни одного внятного слова. Но она опустилась на колени у ступеньки кровати и стала беззвучно молиться: «Convertere, Domine, aliquantulum; et deprecare super servos tuos. Ne ultra memineris iniquitatis nostrae: ecce respice, populus tuus omnes nos…»1Обратись,господи'Доколе?Умилосердись над рабами твоими; не гневайся, господи, без меры и не вечно помни беззаконие. Воззри же, мы все народ твой тоже (лат.).
Да, да, она знает, она содеяла смертный грех…
Но это их единственный сын. А у нее самой – семеро. Как же было ей не пойти на вседля спасения единственного сына своей сестры…
Те мысли, что она передумала за эту ночь… то был просто ночной бред. Она не могла вымести, чтобы их единственное дитя умерло у нее на руках, – вот почему она решилась на это…
Симон ни разу не предал ее в беде. Он всегда был добр к каждому человеческому созданию, и больше всего – к ней и к ее детям. А в этом сыне своем он не чаял души и берег его как зеницу ока… Как же было ей не попытаться спасти жизнь мальчика… даже ценой греха…
– Да, господи, то был грех, но пусть он падет на мою голову. Бедное, прекрасное, непорочное дитя Симона и Рамборг. Боже, ты ведь не взыщешь за это с Андреса…
Она опять подошла к кровати и, склонившись над ребенком, подышала на маленькую восковую ручку. Поцеловать ее она не решилась – мальчика нельзя было будить…
Чистый и непорочный… Это было в ту жуткую ночь, когда они вдвоем с фру Осхильд остались в Хэуге, тогда старуха и рассказала ей про это – как она ходила на кладбище в Конунгахелле: «То было тягчайшее испытание в моей жизни, Кристин». Но Бьёрн, сын Гюннара, не был непорочным дитятей, когда лежал при смерти после того, как мечи двоюродных братьев Осхильд, дочери Гэуте, вонзились в его грудь слишком близко к сердцу. Прежде чем его ранили, он убил одного из своих противников, а второй так и остался калекой с того дня, как скрестил клинок с господином Бьёрном…
Кристин стояла у окна, глядя во двор. Между службами взад и вперед хлопотливо сновали люди. По двору бродило несколько молодых телушек… Какие красивые…
Темнота всегда порождает странные мысли, они схожи с причудливыми водорослями, что растут на дне морском; они колышутся и извиваются, завлекая своей колдовской красотой; они пугают и чаруют, в них какая-то диковинная манящая сила, пока они прячутся на дне в таинственном, живом и зыбком мраке. Но стоит детям вытащить их из воды в лодку, как они превращаются в комочек грязноватой слизи. Вот так и с ночными мыслями, которые и манят и пугают. Когда-то брат Эдвин говорил ей, что грешники в аду сами не хотят расстаться со своей казнью – они черпают блаженство в ненависти и горе: вот почему Христос не может их спасти. Раньше речи эти казались ей бессмыслицей. А теперь все похолодело у нее внутри – она начала вникать в смысл слов монаха…
Кристин снова склонилась над кроватью – вдохнула запах спящего ребенка. Симон и Рамборг не лишатся своего дитяти. Пусть даже она и хотела оправдаться в глазах Симона, доказать ему, что способна не только принимать его дары. Она должна была вернуть ему долг, рискнув для этого спасением своей души…
Она опять преклонила колена и вновь читала и перечитывала, что помнила из псалтыри…
В это утро Симон засветло отправился сеять озимую рожь на свежевспаханной делянке к югу от рощицы. Он решил, что все в доме по хозяйству должно идти своим чередом. Служанки были вне себя от удивления, когда он ночью разбудил их и сказал, что Кристин хочет остаться с ребенком одна и сама позовет их, если ей что-нибудь понадобится. То же самое он объяснил и Рамборг, когда она проснулась:
– Кристин просила, чтобы никто не беспокоил ее в горнице.
– Даже ты? – быстро спросила Рамборг.
– Да, – ответил Симон. Вот тут-то он и отправился за сеялкой.
Однако после обеда он остался во дворе – он чувствовал, что не в силах далеко уйти от дома. К тому же ему не нравилось лицо Рамборг. Он не ошибся: после дневного отдыха Симон только спустился к овину, как вдруг увидел, что жена его бежит через двор к женской горнице. Он бросился за ней: Рамборг подбежала к двери и стала молотить ее кулаками, истошным криком крича, чтобы Кристин немедленно отворила ей.
Обняв жену, Симон стал ласково ее уговаривать, но она нагнулась с быстротой молнии и укусила его в руку: она была похожа на взбесившегося зверька.
– Это мое дитя! Что вы сделали с моим сыном?
– Ты ведь знаешь, что сестра твоя не сделает Андресу ничего худого. – Он снова обнял ее, но она стала кричать и отбиваться.
– Идем, – резко сказал муж. – Постыдись слуг…
Но она продолжала кричать:
– Он мой, я его родила! А тебя в ту пору не было с нами. Мы не так дороги были тебе в те дни…
– Ты сама знаешь, какая на мне тогда лежала забота, – устало ответил муж. И он силой увел Рамборг в парадную горницу.
С этой минуты он не решался оставлять ее одну. Мало-помалу Рамборг утихла и к вечеру покорно позволила служанкам раздеть себя.
Симон не ложился. Дочери спали в своей кровати, служанок он отослал. Один раз он встал и прошелся по горнице, но тут Рамборг спросила со своего ложа: «Куда ты?» По ее голосу он понял, что она не смыкала глаз.
– Я хотел прилечь рядом с тобой, – не сразу ответил он. Симон снял куртку и башмаки и забрался в кровать, между шкурами и шерстяным одеялом. Потом просунул руку под голову жены.
– Я знаю, моя Рамборг, сегодняшний день был долог и труден для тебя…
– Как сильно стучит твое сердце, Симон, – помедлив, сказала она.
– Я тоже боюсь за Андреса. Но мы должны запастись терпением, пока Кристин не пришлет за нами…
Он привскочил на постели, оперся на локоть и вперил растерянный взгляд в бледное лицо Кристин, мокрое и блестящее от слез в пламени фонаря. Она склонилась к самому изголовью кровати, ее рука покоилась на его груди. На мгновение у него мелькнула мысль: «На этот раз это не сон…» Откинувшись на подушку, Симон закрыл лицо руками с глухим, страдальческим стоном. Сердце бешено и гулко колотилось у него в груди, причиняя ему жгучую боль…
