— Да, да, каждый должен быть чем-нибудь, Александр Данилович: кто — пирожником, кто — лошадником, — усмехнулась герцогиня.
Меншиков побагровел. Однако поборол свой гнев и произнес:
— Так вот-с резоны, по коим ее величество не может согласиться на вашу слезную просьбу: первое — что избрание Морица герцогом Курляндским вредило бы интересам российским и польским, а второе — что вступать вам с ним в супружество неприлично, так как он рожден от метрессы, а не от законной жены. От такого брака произошло бы великое бесчестие и ее величеству, и вашему высочеству, и всему государству. Я удивляюсь, как Петр Михайлович Бестужев не предупредил вас об этом. Вообще многое мне является странным в поведении господина резидента. Как мог он, имея указ ее величества и ведая сего дела важность, допустить избрание Морица сеймом? По-видимому, он чинил факции, и об этом я имею особенный указ.
Анна Иоанновна вспомнила, что наступил момент начать «заступу» за своего старого, верного друга, и в бурных, горячих словах стала обелять Петра Михайловича, принимая ответственность за все совершившееся только на себя.
— Я покорно прошу ее величество и вас, ваша светлость, Бестужева ни до какого бедства не допустить и чтобы он был при мне по-прежнему, — закончила герцогиня.
Меншиков, поклонившись, сказал:
— Я обещаю это вам, ваше высочество, при непременном условии: вы должны постараться опровергнуть усердие Морица и вместо того учинить деяние, которое ее величеству будет благоугодно.
На секунду Анна Иоанновна задумалась. Глухая, тяжелая внутренняя борьба происходила в ней.
«Я, я сама, своими собственными руками должна рушить то, что так дорого и мило моему сердцу! Это ль не искус великий, не пытка? До чего они жестоки!» — закружились мысли в голове несчастной женщины.
— А ежели я не соглашусь на это? — подняв голову, спросила она.
— Тогда Бестужев понесет суровое наказание за свою вину, а вам, ваше высочество, придется испытать на себе всю силу гнева и опалы государыни императрицы. Вам будут предстоять тяжелые дни, — спокойно ответил всесильный временщик.
— Но как же я могу помешать случившемуся? — воскликнула вконец измученная герцогиня Курляндская.
— Вы, ваше высочество, потрудитесь по приезде в Митаву призвать к себе канцлера Кейзерлинга{12} и приказать ему представить курляндским управителям и депутатам те резоны в опровержение избрания Морица, которые я имел честь только что сообщить вам. Тогда все дело окончится благополучно: вы заслужите особенное благоволение ее величества. Бестужев останется при вас…
— А герцогом Курляндским кто же будет?
— Или герцог Голштейнский, или я.
— Вы?! — вырвался у Анны Иоанновны возглас удивления.
— Да, я, ваше высочество.
Герцогиня провела рукой по лбу.
— А-а… теперь все понимаю… все, все!.. — вырвалось у нее, она круто повернулась и пошла к выходу из зала, но в дверях остановилась и глухо бросила светлейшему: — Хорошо!.. Я согласна. Я уезжаю в Митаву. Прощайте, Александр Данилович!
— А разве не до свидания, ваше высочество? Я тоже скоро прибуду в Митаву.
— Но ведь мы уже обо всем переговорили, — надменно произнесла Анна Иоанновна и скрылась за дверью.
V
«Вы меня обманули, Мориц…»
До Митавы оставалось всего версты три-четыре.
Темнее тучи возвращалась в свою резиденцию Анна Иоанновна после «постылого свидания» со светлейшим.
Легкая коляска, в которой она сидела со своей служанкой, быстро неслась по шоссе. Сумерки роскошного июньского вечера уже падали на поля, от которых несло чудесным запахом свежескошенной травы.
Вдруг позади коляски послышался топот бешено скачущей лошади.
— Кто это, ваша светлость? — испуганно воскликнула трусливая служанка.
Анна Иоанновна обернулась и стала пристально всматриваться.
— Не вижу… пыль идет столбом… Ах да, неужели?.. Нет, нет… ошибаюсь я!.. — В смущении и робости она откинулась на спинку коляски.
А топот становился все ближе, ближе… Уже доносился храп взмыленной лошади.
Всадник догнал коляску и, крикнув кучеру: «Стой!», склонился с седла к сиденью.
— Ваша светлость! Моя обожаемая невеста Анна! — послышался вздрагивающий красивый голос Морица.
Все задрожало в Анне Иоанновне — и руки, и ноги, и сердце. Кровь горячей струей забилась в жилах… И жутко, и до смерти сладостно сделалось ей.
— Я поджидал вас здесь, в лесу, Анна, — по-французски сказал граф Саксонский. — Я ведь узнал, куда вы поехали. Вы виделись с этим проклятым медведем Меншиковым. И знаете, что со мной произошло сейчас? Какие-то наемные убийцы стерегли меня. Они из засады стреляли в меня, — смотрите, я ранен в руку, Анна! Но что такое какая-то жалкая царапина в сравнении с моей к вам любовью!
Любовь и тревога за участь этого человека всколыхнули душу Анны Иоанновны, но это был лишь один момент.
— Мне неудобно разговаривать с вами здесь, на проезжей дороге, ваше высочество, — сухо промолвила она. — Вы видите, я — не одна. Если вам угодно побеседовать со мной, я прошу вас пожаловать ко мне сегодня попозже, часа через три, в мой замок…
Мориц был удивлен холодным тоном герцогини.
— А как я могу приехать к вам? Открыто? — с неудовольствием спросил он.
— Совершенно открыто. Вас будут ожидать, вас встретят, — ответила Анна Иоанновна и по-немецки крикнула кучеру: — Пошел!
Старый замок Кетлеров, резиденция-тюрьма вдовствующей герцогини, был освещен.
Первым лицом, которое встретила Анна Иоанновна при входе в свои покои, была ее гофмейстерина Клюгенау. Заметив смертельную бледность, покрывавшую лицо ее повелительницы, красавица баронесса всплеснула руками.
— О, Боже! Вам дурно, ваша светлость? — засуетилась она.
Анна Иоанновна отвела ее рукой и твердо произнесла:
— Позовите ко мне Бирона, если он находится в замке.
Гофмейстерина изменилась в лице и круто отвернулась от ее светлости.
В глубоком изнеможении, бессильно опустив руки, сидела царственная митавская затворница в кресле. Она не переменила туалета, в котором ездила на свидание со светлейшим. Не до того, должно быть, было ей. Глубокие складки бороздили ее лоб. Какая-то тревожная мысль залегла на ее лице.
Раздался стук в дверь.
— Войдите! — крикнула Анна Иоанновна по-немецки.
На пороге стоял Бирон.
Пожалуй, никогда, даже впоследствии, когда этот «конюх» находился на высших ступенях власти, на его лице не играла столь торжествующая улыбка, полная удовлетворенного самолюбия, злорадства, как в этот момент. Взор его красивых, выразительных глаз впился в скорбно-понурую фигуру сидящей Анны Иоанновны.
— Это — вы… это — ты, Эрнст Иванович? — тихо проговорила она.
— Как видите, ваша светлость… — ответил Бирон, не трогаясь с места.
— Подойди сюда… поближе… мне надо сказать тебе несколько слов…
Бирон подошел.
— Вот что, Эрнст Иванович! Скоро сюда прибудет принц Мориц Саксонский… Я назначила ему свидание сегодня вечером.
Глубокое изумление отразилось в глазах Бирона.
— Что же вам угодно от меня, ваша светлость? — насмешливо спросил фаворит, которого Анна Иоанновна в этот период времени держала еще «в черном теле».
— Так как мой обер-гофмаршал Петр Михайлович сегодня отсутствует, ибо он отправился к светлейшему, то его обязанности я возлагаю на тебя. Я поручаю тебе встретить и проводить в парадный зал Морица и доложить мне о его прибытии.
Бирон побледнел.
— Ваше высочество, ваша светлость! — дрогнувшим голосом проговорил он. — Рискуя навлечь на себя ваш гнев, я тем не менее отказываюсь исполнить ваше приказание.
Он ожидал вспышки злости, бешенства и был поражен кротким голосом, каким герцогиня апатично и спокойно спросила его:
— Почему ты отказываешься, Эрнст Иванович?
— Да потому, что это свыше моих сил! Неужели вы полагаете, что здесь, — Бирон стукнул себя по сердцу, — что здесь находится не сердце, а камень? Или вы, порфироносицы, твердо убеждены, что любовь, ненависть и ревность составляют исключительно вашу привилегию? А простые смертные, дескать, рабы только? — Бирон преобразился. Как большой и умный актер, он нашел для этого случая особые интонации голоса. — Я не могу встречать Морица, потому что я глубоко ненавижу его, потому что он грубо оскорбил меня. Ваша светлость! Не забывайте, что тот человек, которому хоть единый раз довелось увидеть солнечный луч, страшится и ненавидит тьму. Видеть торжество другого человека в то время, когда твое собственное сердце обливается кровью из-за одной и той же причины, — это та пытка, до которой не дошли даже святые отцы инквизиции…
