Дизинтёр истово три раза перекрестился и разинул рот.
Обхватив голову сухими детскими руками, ползла по песку к кровати, истерически ойкала Майский Цветок.
— Это что? — подхватил ее Амелька.
— Дунька Таракан, — вздрагивая всем телом, ответил оробевший от дикой сцены Дизинтёр.
Он задержался с ребенком; поэтому покойника вытаскивала из-под баржи не любившая мертвецов шпана. Спирьку волокли за ноги, как иструхшее бревно, как падаль, сплевывая и ругаясь. Все барахло его, скомкав, кинули в костер.
Филька, смятенный, стоял в сторонке и шептал:
— Поди тоже мать была… Кто-то с маху ударил его по шее.
8. МАЛЕНЬКИЙ МЕРТВЕЦ. БАНДИТ ИВАН НЕ-СПИ
Вечер выдался самый неспокойный. Беспризорники не на шутку встревожились кончиной Спирьки.
Еще так недавно хромоногий Спирька култыхал среди них на костыле; весь какой-то исковерканный, несчастный, он всем старался услужить, а за обиду, как бы ни была она горька, всегда платил добром.
Пришел вожак Амелька.
— Где покойник? Куда дели? — вскинул он голову и, засопев, стал набивать трубку. — Ну?
Густо сидевшие возле костра в своих лохмотьях беспризорники, похожие на выводок встрепанных большущих птиц, растерянно молчали.
— Ну?! — повторил Амелька. — Несите его сюда!
Тогда, словно по команде, поднялись трое: маленький горбатый Пашка Верблюд, Степка Стукни-в-лоб и Филька Поводырь. Они быстро скрылись в темноте.
Широкоплечий сухой Амелька был, как всегда, в рваном, без спины, с одними фалдами и рукавами архалуке, на голове монашеская скуфейка. Болезненное отечное лицо его угрюмо, взбудоражено; маленькие, исподлобья, недружелюбные глазки сегодня строги по-особому.
— Как хоронить его: по-православному или по-граждански? — спросил Амелька Схимник.
— По-граждански, по-граждански! — ответила сотня голосов.
Амелька такой ответ предвидел: он прекрасно знал безбожное настроение ребят. Но чтоб не прослыть насильником над волей подчинившихся ему товарищей, он всегда считался с их свободным мнением.
— Значит, по-граждански, что ли? — дипломатично переспросил он. — Кто против, подними лапу!
Гражданская форма похорон была принята единогласно. Так начался митинг.
Под конец с большими спорами и бранью разбирался скандальный поступок Дуньки Таракана.
Ее силой приволокли на митинг. Были настойчивые предложения — навсегда изгнать ее.
— Дрянь ты, паршивая ты, — выговаривал ей Амелька. — Ежели не будешь нам товарищем, катись отсель колбаской… За что ты избила Майский Цветок?
Призывающий к тишине, прозвенел звонок. Сразу все смолкло. Говорили шепотом, ходили на цыпочках, стараясь особо подчеркнуть свое отношение к обиженной сегодня матери — Майскому Цветку — с ее ребенком, а также отдать братский долг покойному Спирьке Полторы-ноги.
Маленький мертвец лежал возле приподнятого борта баржи, на лугу. Дизинтёр, Филька, Пашка Верблюд и Степка Стукни-в-лоб соорудили из досок невысокий стол и накрыли покойника черной хламидой. Девчонки украсили ложе бумажными цветами, увядшей травой и венками из поблекших веток ивы.
В головах мертвеца воткнут в песок его собственный костыль; к ручке костыля прикреплен зажженный небольшой фонарик.
Спирька Полторы-ноги безмолвен. Он непробудно спал последним надземным сном. Свет фонаря мутно красил его заострившееся костяное лицо в желто-грязный с блеском цвет. Темные тонкие брови высоко приподняты, волосы стараниями Дизинтёра смазаны маслом и гладко причесаны, детский невинный рот полуоткрыт, словно мертвец еще раз силится крикнуть: «К мамыньке хочу — веди домой!» Но теперь никто не отведет его домой: возле — пусто, все разбрелись спать. Лишь Шарик, свернувшийся на сене в ногах его, вздыхает и безразлично посматривает на умирающий костер.
Все тихо. Кое-кто успел заснуть. Утром надо подняться рано, чтоб копать могилу.
Инженер Вошкин, как всегда, сидел с фонариком на крыше возле мачты, слушал передачу. Он снял форменный картуз, запустил руку под тряпку, что-то вытащил из грязных волос и тщательно стал рассматривать у фонаря.
— Что? Вошь? — простодушно спросил залезший на крышу Филька.
Изобретатель свысока взглянул на него и ответил:
— Нет, две.
Амелька привычной походкой пробрался через кусты к берегу. Реку и все просторы за ней прикрывала ночь. Невидимая гладь воды чуть поплескивала в прибрежных зарослях осоки. Где-то хлюпали весла, и едва слышно было, как ржали кони за рекой, в ночном. Вместе с легким ветерком тянул из-за реки слабый привкус дыма. Амелька прищурился и водил по тому берегу зорким взглядом. Там, как свечи, близко друг от друга, горели три небольших костра. Прочитав этот сигнал огней, Амелька опрокинул стоявший на песке челнок, спустил его в воду и неслышно поплыл на глазастые костры. Сквозь густую тьму Амельке казалось, что он с челном стоит на месте, а костры, все увеличиваясь, все ярче разгораясь, плывут к нему. Работать веслами довелось долго: река здесь широка. Вот мало-помалу приблизился к пловцу весь берег. Возле самого уреза воды, впереди костров, стоял черным силуэтом огромный человек.
— Свой?
— Свой, — ответил из тьмы Амелька,
— Обзовись!
— «Огонь да палка»! Чего обзываться-то? Нешто не признал? — И челн Амельки врезался носом в куст.
— Э, штоб тебя… Все удочки наши посшибал… Мы рыбу ловим, — сказал огромный человек.
Впрочем, он был не так велик, как казалось это с лодки на фоне трепетных костров. Он в коричневой бобриковой куртке, накинутой на белую рубаху, в широких украинских штанах, заправленных в длинные сапоги, на голове широкополая шляпа с медной пряжкой. Свет костра, елозя по его лицу, выделял горбатый кривой нос, прямую, как бы обрубленную, нижнюю челюсть, свисавшие рыжие усы и выпяченные скулы. Правый глаз его перевязан черной лентой, левый проницательно и смело щупает Амельку. Этот человек весь какой-то мрачный, жуткий. Кличка его: Иван He-спи, в городе же и по паспорту он известен под именем Федора Хрипушина. Он жил в землянке вблизи паромной переправы через реку, был неплохой рыбак, умел плести великолепные корзины из прутьев ивы, — он почти каждый базар появлялся в городе с продажными корзинами и свежей рыбой. Обычная его одежда — это костюм бродяги или беднейшего крестьянина. А вот сейчас он одет словно атаман-разбойник из какой-то стародавней были. Амелька с вожделенным трепетом покосился на брильянтовый перстень мрачного детины, на золотую цепь через грудь и радостно подумал: «Ну, значит, патрону пофартило».
Взаимоотношения Ивана He-спи с Амелькой были отношениями патрона и клиента. Иван He-спи давал Амельке работу, наводил его на след преступных дел, Амелька же со всей шайкой исполнял эти темные дела и делился добычей с атаманом.
Началось с того времени, когда Иван He-спи был для Амельки еще Федором Хрипушиным. Голодный Амелька как-то выпросил на базаре у Федора Хрипушин а в долг две рыбины, потом у него же занял трешку, отдал. Потом занял червонец, потом кокаин стал одолжать. Так незаметно и попал в лапы, в кабалу, и Федор Хрипушин стал для Амельки Иван He-спи. Амелька никак не мог выбиться из долга, А зажилить долг нельзя: неписанный закон шпаны карает за это смертью. И убежать нельзя: куда бы должник ни скрылся, всюду его подкараулит смерть. Горе «нефартовому», попавшемуся в лапы обольстителя: от вечной кабалы его избавит только смерть. Но Амелька — человек счастливый. Амелька считал, что ему во всем «фартит», и стал всячески «ловчиться», как бы выпутать себя из кабалы. А ловчась, все больше, все глубже увязал в болоте жизни.
О, если б простоватый Филька-новичок знал всю подноготную, всю правду об Амельке!
Однако… Костры потрескивают и блестят. В черной воде дробится отражение огней, дым медленно плывет через реку.
Амелька выволок челн на сухое и взял с разбегу невысокий береговой откос,
— Смолка есть? — спросил он для начала разговора.
— Рой. — И мрачный человек подал Амельке свой кисет.
Амелька набил трубку, стал раскуривать, опять спросил:
— Марафета есть?
— Пять порошков — вошь. Желаешь?
— Дорого… Ну, рой десяток, — сказал Амелька, глотая слюни, и протянул мрачному человеку кредитку в три червонца. — Вошь сдачи.
Тот рассчитался, спрятал деньги за голенище, достал из-за широкого кушака беленький бумажный сверток, отсчитал десяток порошков. Амелька тут же с жадностью стал нюхать.
— Кто? — спросил он, кивнув на двух сидевших у костра.
— Свои, — ответил мрачный. — Оба — мои клиенты. Недавно мы хорошее дело сделали: двадцать две тыщи взяли. Мне, как патрону, пять…
— Богатый, сволочь… Поделись.
— Сначала дело сделай. Впрочем, на твою долю — двадцать вшей.
— Ого.
— По мокрой можешь?
— Нет, не выйдет. По тихой — можно.
— Жаль… А дело есть… С мокринкой.
— Давай сармак, долю… — твердо сказал Амелька.
