Князь Федор, успокаиваясь, пересчитал пальцами серебряные пуговицы на кафтане. Нет одной! Пошарил взглядом по полу – не видно пуговицы. Тихим, ласковым голосом произнес:
– Пуговицу поищи, Тимоша. Дорогая пуговичка.
До чего уж невозмутимым был Тимофей Лошак, но и тот ошалел от неожиданности, растерянно заморгал круглыми кошачьими глазами.
– Поищи, Тимоша, поищи.
Телохранитель рухнул на колени, пополз между опрокинутыми стульями, нашаривая волосатой лапищей потерянное. Князь Курбский смотрел на него сверху – потного, пыхтящего от усердия, – и вдруг показалось ему, будто не Тимоша это ползает по горнице, а все супротивники и друзья даже – у ног его, у ног…
Потянуло на люди – отеплить душу почтением и холопьим трепетом. Курбский хлопнул в ладоши. Заглянул Мажук, княжеский конюх, закивал понимающе. Набежали комнатные холопы, натянули шубу, перепоясали саблей, с поклоном подали плеть. Умели людишки угадывать желания без слов, иных Курбский при себе не держал.
Бойко, по-молодому, сбежал Курбский с крыльца, легко взлетел в седло. Да и какой это возраст для мужа – половина пятого десятка! Разве что на висках седина пробилась, но щеки румяны, борода черна как вороново крыло, осанка прямая, гордая.
Медленно поехал через площадь. Приотстав от своего господина, трусил на рослом иноходце Тимофей Лошак. Из-под волчьей шапки обжигали людей настороженные желтые глаза, кафтан распахнулся на широкой груди, приоткрывая холодное железо ратных доспехов. За ним – тесной ватагой конные слуги, тоже в доспехах, с копьями. Трепыхался на ветру высоко поднятый прапорец с родовым знаком ярославских князей – медведем, взвалившим на плечо секиру.
Посадские люди срывали шапки, кланялись.
Но людей на площади перед хоромами наместника было немного. Нечего делать черным людям в будний день в граде. Ни торга здесь не было, ни ремесленных изб, только соборы и церкви крестами упирались в прозрачное апрельское небо. Собор Успения Богородицы. Церковь Прокопия Блаженного. Церкви Бориса и Глеба, Егория Святого, Кузьмы и Демьяна. Дальше, уже за стенами, храмы Михайло-Архангельского монастыря и монастыря у Преображения, храм Вознесения-над-рвом, что поставили посадские люди за единый день, по обету, во спасение от мора, обезлюдившего Устюг Великий семь лет назад.
Со всех сторон остолпили город Божьи строения. Лемеховые кровли тусклым старинным серебром отливаются, узкие оконца глядят пронзительно, а за оконцами чернота, чернота. Будто подглядывают оконца – прищурившись, недоверчиво.
У папертей храмов кончается власть князя Курбского и наместника Петра Челяднина. Для церковных людей один господин – епископ Филофей.
Едет князь Федор Курбский, поглядывает на коленопреклоненный народ, а черные оконца храмов на него самого сверху щурятся, каждое движение стерегут.
Холодом обожгла догадка: уж не Филофею ли он обязан неожиданным гонцовским наказом? Сидит Филофей в своем Усть-Вымском городке, но глаза-то у него везде, со всех сторон Устюг высматривают. Успенский протопоп Арсений куда делся? Больше месяца не видно его, а ведь раньше в наместничьих хоромах неотступно торчал. О многом лишнем при нем говорено было, ох о многом!
Жестом подозвал Тимофея, люди которого прилежно следили за всем, что происходило в Устюге. Спросил небрежно, как о пустячном деле:
– Что-то отца Арсения давно не видно…
– С месяц, как отьезал. Вызнано, что в Кириллову Белозерскую обитель собирался по церковному делу. Да ведь говорено было тебе о том, княже…
Курбский и сам вспомнил: было говорено. Однако внимания тогда не обратил. Мало ли чернецов толклось в хоромах! Отец Арсений только тем и выделялся, что молод был не по сану, востроглаз, немногословен, в еде воздержан. Молчал да слушал, значит. Куда, говорят, поехал? В Кириллову обитель? А Кириллов-то возле Вологды, а через Вологду-то прямая дорога на Москву! Понятно-о…
Простучали под копытами сосновые доски моста, что был перекинут через городской ров. Извилистая улица Нижнего посада привела всадников к Скоморошьей мовнице [28], за которой, на берегу Сухоны, посадские плотники ладили ушкуи и насады [29] для похода.
Конь привычно нес опустившего поводья князя: дорога к реке была привычна, чуть не каждый день ездил сюда воевода. Смазанной полосой проплывали мимо приземистые посадские избы, казавшиеся еще ниже от привалившихся к стенам сугробов. Апрельское солнце растопило снег посередине улицы, но в тени сугробы еще держались, хотя и потемнели, набрякли влагой.
Из головы не выходил протопоп Арсений, тихоня, хвост лисий! Припоминал Курбский, что именно в этом Филофеевом послужильце ему не нравилось. На проповедях Арсений говаривал, что не мечом, но словом Божьим и праведными делами вера распространяется. Не в его ли, воеводский, огород камешек? С наместником Челядниным будто бы дружен, даже ночью к нему как-то приходил, совсем не в гостевой час. И о том Тимошка доносил, но не принял князь во внимание, отмахнулся. Постой, постой, а когда ж это было?
Подозвал Тимофея Лошака, спросил.
– Накануне того дня Арсений у наместника Петра ночлежничал, как в Кириллову обитель отъехать. Говорено тебе было о том, княже.
Обиженно говорил Тимошка, будто вину за собой какую чувствовал. Но тут не верный слуга виноват – сам князь. Проглядел недоброжелателей. А теперь – пересчитывай не пересчитывай – трое против него: новоявленный воевода Салтык, наместник Челяднин, великопермский владыка Филофей. Тяжеленько.
Но изворотливый ум подсказывал успокоительные мысли. Здесь, в Устюге, трое против одного. В Усть-Вымском городке, через который пройдет судовой путь к Камню, – двое всего, Салтык да Филофей; наместник Петр в Устюге останется. А после Выми – один Салтык. Коротки руки у наместника и владыки Филофея, чтобы до сибирской земли дотянуться!
А не один ведь князь Курбский, не один! Слуги верные у него. Дети боярские, коих из Ярославля привел, только на своего князя и смотрят. Андрюшка Мишнев с товарищами, без князя им одна дорога – обратно в оковы. Купцы устюжские Федор Есипов, Левонтий Манушкин, Федор Жигулев. Сами в поход напросились, на свое серебро ушкуи снаряжают, о сибирских соболях да куницах мечтают люто. У каждого в Устюге родственники, да приятели, да холопы – оружные, истинные ушкуйники. Не мешай им только сибирские народцы обирать, верной опорой будут! Не мешкая потолковать со всеми, а кому и пригрозить небесполезно. А кому и серебра дать – такое богатство впереди, что не жалко серебра. И Тимошу одарить, и всех слуг его тайных. Нужные людишки, а прибудет Салтык – еще нужнее станут. Вымичей, сысоличей и великопермцев на свою сторону нетрудно перетянуть. Натерпелись они от вогульских набегов, мести жаждут. Нелюб им будет тот, кто удерживать станет от лютого кровопролития в вогульской земле, – Салтык, к примеру. А князь Курбский их удерживать не станет…
Нанизывались, нанизывались удачные мысли, как следы на снежной целине, – отчетливо и непреходяще. Уверенно ступал рослый воинский конь, убеждающе позванивало оружие свиты. Кто осмелится завернуть его с прямого пути?!
У Скоморошьей мовницы, низкого бревенчатого сруба с плоской кровлей, приткнувшегося к самому урезу воды, сидел на колоде Иван Юродивый. Фиолетовые голые ступни под себя поджал, сгорбился под рваной овчиной, из колтуна волос и бородищи один нос торчит, ноздри наружу вывернутые, звериные. Увидев князя, завалился с колоды на спину, затрясся, будто со страха, завопил:
– Мамай пришел! Мамай пришел!
Тимоша зашевелил плетью, взглядом вопрошая: не наказать ли дерзкого? Но Курбский взглядом же остудил рвение своего верного слуги: Ивана Юродивого почитали в Устюге не менее иного святого, тронь его только – полгорода поднимется. Посадские без шапок стоят, но смотрят настороженно, зло.
Князь Курбский скривился презрительно, проехал мимо юродивого к берегу. Навстречу князю бежали, срывая шапки, кормщики и гребцы. Ковылял, припадая на левую ногу, Андрюшка Мишнев. Курбский спешился, деловито пошел вдоль длинного ряда судов. Подпертые бревнами суда стояли на истоптанном снегу, готовые покинуть берег. Обычный воеводский досмотр… Так думали все, а что думал князь Федор Семенович Курбский Черный, было известно только ему самому.
Князь Федор Курбский мысленно расставлял на шахматной доске противоборства белых и черных королей, стрелков, всадников, башни, ряды безответных пешцев, единственное предназначение которых – двигаться по прямой и гибнуть, защищая ценные фигуры. Суетившиеся рядом люди казались такими же пешцами, их можно было не принимать во внимание. А вот белый король где-то там, в Москве, уже сделал первый ход. Он, Курбский, обождет с ответным ходом, пока поубавится фигур в этой игре смышленых мужей…
