Когда дошло до Озрика, приор заколебался, вспомнив, вероятно, о каллиграфических способностях новичка. А в подземелье сырость может искривить пальцы. Но Часослов для маркграфини был почти закончен, а настырный Протей во весь голос вопил, что ведь именно Озрик приготовил сторожам сонное питье. И еще — Фортунат просил за Озрика настойчивей, чем за других.
И приор во гневе топнул. Новичку, как и остальным, просунули под мышки веревку и опустили в ледяную тьму.
— Язычники! — кипел приор. — Радейте там своему Бахусу.
Роберту приор также сначала хотел назначить лишь сто поклонов по утрам, но юноша гордо пришел в Забывайку и сам поднял руки, чтобы продели веревку и ему.
И вот он с Азарикой вдвоем теснится, спиной к спине. Хоть сбросили им соломки, и то хорошо. Сначала было весело вспоминать, как Авель застрял в окошке или какая мина была у настоятельницы. На вторые сутки Роберт загрустил и не отвечал на вопросы.
Понемногу они утеряли чувство времени. Молчали, согреваясь убывающим теплом друг друга. Свой ломоть, который изредка падал сверху, Роберт съедал сразу. Азарика же отщипывала по кусочку, долго жевала со слюной, сберегая полкраюшки. Она предлагала хлеб Роберту. Сначала он отказывался, а потом брал, горестно вздыхая. Юноша быстро ослабел, его сильное тело, способное и мечом разить, и камни ворочать, сдавало перед сумраком и тоской.
Глазам, отвыкшим от света, стали чудиться то радужные фигуры, то расплывчатые лица. Роберт уже почти не двигался, только шептал слова молитв. Азарика же не молилась — зачем, если в мире столько несправедливостей неумолимых?
Она вспомнила бастарда и содрогнулась от ненависти сильнее, чем от подвальной мглы.
Роберт начал ее пугать. Он перестал есть, руки его на ощупь казались не теплей окружающего камня. Тогда она принялась кричать, не боясь уже, как прежде, криком выдать, что она женщина.
Но хриплый, придушенный голос ее гас в глухом колодце. Тщетно она вслушивалась, ожидая в ответ хоть брани. Воистину Забывайка! Иногда ей казалось, что она слышит голоса узников — Авель басом просил кусочек хлебца, Фарисей хулил бега, а Иов-на-гноище тоненько плакал.
Наконец почудился голос Фортуната, и она подумала: вот и бред. Но каноник наверху явственно упрашивал, убеждал, и в колодец упала внеочередная краюшка (на что она теперь!) и на веревке спустился глиняный кувшин, а в нем вино. Азарика отхлебнула терпкой, кислой, бодрящей жидкости и почувствовала, как оживает ее закоченевшее тело. Она поспешила влить дар Фортуната в полураскрытый рот Роберта, и тот встрепенулся.
— Проклятье!.. — хрипел он. — Если бы я был королем! Ты знаешь, сколько таких мышеловок в нашей бедной Нейстрии?
— Ну, истреблением мышеловок ты займешься, когда станешь королем, — сказала Азарика, — а пока давай кричать приора. Просись наверх! Зачем тебе страдать вместе с нами?
— Э, ты нас не знаешь! Мы ведь Робертины. Мой брат говорит… Да не Конрад, не этот вечно надутый Черный Конрад. У меня есть еще брат, постарше Конрада. Тут, знаешь, семейная история. Матушка ведь наша — дочь Людовика Благочестивого, вот кто мой дед! Но Каролинги терпеть нас не могут, в их представлении мы бастарды… Матушка сначала долго замуж не выходила, братец Карл Лысый ее взаперти держал. Тут наш отец… Он простой был воин, не боялся ни чоха, ни свиста, сам из саксонцев. Брат мой — нет, не граф Парижский, а старший, — говорят, вылитый отец. Он родился, а Каролинги выдали ее против воли за другого… Появился Конрад, не нашего отца, тут он, то есть его отец, погиб. Матушка вышла наконец за нашего отца, и вот я…
Азарика плохо понимала, кто на ком женился, кто от кого произошел. Да ей было и не до того, она спешила между глотками вина накормить юношу хлебом. А тот, постепенно возвращаясь в забытье, шептал:
— Ему все нипочем… О, если б он знал! Он по бревнышку бы разнес и Эриберт, и эту Забывайку… Сам Гугон его побаивается, канцлер. Он в сражении снимает шлем и идет в сечу, как на праздник… Враги бегут, лишь его завидят…
Азарика гладила его по щекам, а он еле шевелил губами:
— Ты кто? Человек так не может… Брат говорит — человек хуже волка… Ты ангел с небес, ты эльф из фиалки…
А на нее сквозь гранитную толщь наплывало видение. Воин, сияющий, как сталь, поднял их из мглы. На могучем лице его улыбка раздвинула светлую бородку. А в глазах вспыхнул огонь такой, что сердце изныло, готовое гореть в нем до конца. И он положил к ее ногам голову адского грифона, блюющего яд…
Внезапно, — а когда, Азарика представить себе не могла — наверху вспыхнул свет фонаря. Шурша и осыпая камешки, спускалась лестница.
— Сеньор Роберт! — донесся голос Вельзевула. — Ваша милость! Извольте подниматься.
Азарика крикнула, что Роберт без посторонней помощи не встанет. Вельзевул спустился сам и, грубо наступив на Азарику, обвязал Роберта петлей. Спустя малое время Роберт был уже наверху, слышно было, как сторожа предупреждали, чтобы он прикрыл глаза — на дворе солнце.
Так прошла вечность, медленное умирание, пока вдруг снова не вспыхнул фонарь и по стенке колодца, как шероховатая змея, стала спускаться лестница.
Зажмурив глаза, она выбралась на монастырский двор и услышала, как вокруг кипит, щелкает, перекликается многоголосый мир. Ветерок обвевал лицо, и, словно шелуха, облетели мразь и гнусность подземелья. Обессилев, она опустилась среди нищих напротив портала базилики.
Большой Хиль возвестил конец службы. «Где ты был, громогласный, — подумала Азарика, — когда в Забывайке так не хватало хоть весточки с воли?» Народ повалил из храма. Подбежали Фарисей и Иов-на-гноище. Их, оказывается, приор выпустил давно, чтобы они пели в хоре на троицу. Сердобольный Иов ронял слезы, гладил Азарику по волосам, которые у нее слиплись и торчали подобно иглам у ежа.
— Пойдем на кухню, — звал Фарисей, румянец которого не поблек и после Забывайки. — Там Авель отъедается с утра.
Но она спешила в келью Фортуната, где, она знала, найдется ей место привести себя в порядок. Школяры убежали, а она набрала в легкие вольного ветра, готовясь встать.
И в изумлении застыла, схватившись за траву. Рядом присел тот — сияющий воин из ее снов! Этакий светлый великан с непокрытой головой, видавшая виды кольчуга вспучилась под напором мышц. Улыбка раздвинула бородку на обветренном лице.
— Скажи, братец, — обратился он к Азарике, — отец Фортунат не в храме?
Азарика только и нашла в себе силы покачать головой. Незнакомец оглядел ее с состраданием. (Боже, грязная, вонючая, да и одета в мешковину!) Встал, поднялся в базилику и через малое время вышел, обмакнув пальцы в чашу со святой водой.
Направился к воротам, видимо, в сторону кельи Фортуната. Безотчетная сила подняла Азарику, заставила следовать издали, зачем-то прячась за каштаны. Отмечала подробности: воинская рубаха — сагум — поверх кольчуги, тесная, с чужого плеча. Обтрепалась, висит неподшитой бахромой… Ай-ай!
А незнакомец шел, улыбался — то ли своим мыслям, то ли солнечному дню. Сорвал травинку и жевал, как мальчишка. У Азарики же все напряглось, будто она парус, который распирает ураган.
Он прошагал через мостик под шелестящий кров рощи и скрылся в домике Фортуната. Азарика присела унять колотящееся сердце. Великолепный закат за рекой облекал себя в пурпурные ткани. Птаха над головой щелкала, что было мочи.
Не в силах более сдерживаться, Азарика перебежала мостик и тоже вошла в келью. Там, заполнив собою тесноту, стоял на коленях могучий незнакомец. Фортунат сморщенной ручкой трепал его льняную челку.
— Ну как я тебе дам отпущение? — укоризненно говорил каноник. — Опять ты что-то натворил, на этот раз в Туронском лесу… Говорят, ты мельника убил. Мне стыдно, когда спрашивают: Эд, бастард, не мой ли духовный сын!
Азарика не сразу поняла, что произошло. «Не может быть!» — все завопило в ней, заскрежетало. Словно тысячи омерзительных бесов в мгновение ока пронеслись сквозь бревенчатые стены мирной кельи. И все умолкло.
Бастард поднялся с колен, отстранив Фортуната.
— Убил, так недолго и покаяться, — зло усмехнулся он. — А не хочешь, не надо, бог простит и так. Но ко двору просить бенефиций, как ты советуешь, не поеду. Что мне бенефиций? Мою ненависть и царством не утолишь.
Азарика схватилась за изразцовую печь, тьма заполнила вселенную.
— Озрик! — Донесся из тьмы голос Роберта. Оказывается, он тоже тут. — Брат, гляди, вот это и есть мой Озрик!
Тогда приблизилось лицо, ясное, как в пролетевших снах. Улыбающееся человечно, только чуть тронутое горечью или обидой. И голос, звучный и резкий (тот, что в Туронском лесу!):
— Знай, мы, Робертины, вечно твои друзья!
Азарика вырвала руку, которую уже взял бастард, и выбежала из кельи, слыша успокоительные слова каноника:
