— Много ли заболевших?
— Примерно две сотни в тумене.
Мамай нахмурился.
— Ордынцы изнежились в богатых юртах и разврате городов. Они уже не волки, а сытые домашние псы, которые подыхают, если хозяин выгонит их в поле. Но я снова сделаю их тощими волками, и от воя грозной стаи содрогнутся правители и народы.
— Это будет великим благом для нас, — угодливо заметил один из сопровождающих мурз.
— Тех, что теперь заняты работами, ты, Есутай, представишь на смотр моим людям не позже завтрашнего дня.
Темник поклонился, Мамай скрыл усмешку. Сам бывший темник, он знал, кого в день смотра посылают за неотложным делом — самых худых и глупых воинов, у кого не в порядке оружие и снаряжение, заезженные и хромые кони, кто хуже других обучен воинским приемам. За них Мамай спрашивает с начальников по всей строгости правил о смотре войск перед походом и в походах. А уж с этого ставленника Хидыря спросит вдвойне. Стар Есутай для великих дел, начатых Мамаем, да и выдвинут он был не по уму, а за храбрость и спасение в бою ханской жизни. Есутаю пора греть кости в родовой юрте, а не стучать ими в походном седле…
Руки Мамая цепко перебирали повод, словно крались к чему-то, что он видел один.
— Следуй за мной, — бросил отрывисто, и нукеры расступились, давая темнику место за хвостом соловой кобылы одного из двух ближайших телохранителей Мамая, не отстающих от него ни на шаг. Охранная сотня осталась на фланге тумена, развернулась фронтом к войску, Мамай с десятком нукеров, сопровождаемый свитой, знаменщиками и Есутаем, направил коня танцующей рысью вдоль линии войска, приветствуя его поднятой рукой, в которой был зажат золотой жезл в виде шестопера. На конце жезла, где сходились конусом шесть граней, сверкал крупный прозрачный камень, рассыпая острые лучи, — то кроваво-красные, то пунцово-багряные, то гранатово-тусклые, то зловеще-багровые. Солнце, проходя сквозь грани камня, казалось, обретало все оттенки крови; кровавые лучи вонзались в глаза ордынских всадников, насыщая их мозг, и весь мир перед глазами их обретал грозный цвет войны. Этот жезл ханы вручали главным предводителям войск; тот, кто владел им, повелевал именем властелина Золотой Орды. Появление жезла в руках полководца, как правило, означало большую войну. Сейчас жезл держал Мамай, и даже темные воины, чей разум едва превосходил разум их лошадей, догадывались, что война начата и что войска поведет он сам. Рука его, сжимающая тяжкий знак войны, была уверенной, спокойной, неутомимой.
Около двух верст скакал Мамай перед фронтом тумена, и словно черную волну гнало по рядам конников от тысячи к тысяче, и волна приветственных кликов катилась за нею, сопровождая горделивого белого скакуна и его наездника с горящим жезлом.
После объезда тумена Мамай приказал взять по четыре сотника и по тридцать начальников десятков из каждой тысячи, послав их проверить состояние оружия, коней и снаряжения в другие отряды. Он строго предупредил: если начальники второй тысячи проверяют воинов четвертой, то начальники четвертой не должны проверять воинов второй. И так же в других тысячах. Мамай знал, что мелкие наяны, соперничающие между собой, желая выслужиться, спуску друг другу не дадут. Наблюдать за смотром он послал шестьдесят опытных нукеров из сменной гвардии — по десять на каждую тысячу. Эти нукеры стоили сотенных командиров. Сам он с помощниками решил осмотреть первую тысячу тумена, затем одну-другую сотню из других тысяч. Направляясь к войску, остро косил глаза на, молчаливого темника. Говорят, Есутай справедлив и заботлив к подчиненным. Это объяснимо в том, кто вышел из простых воинов, и это хорошо. Может быть, Есутай знал, что Повелитель сильных упрекал в своих заветах другого Есутая за невнимание к нуждам и страданиям воинов, считая его неспособным поэтому командовать большим войском. Но забота о войске должна сочетаться с жестокостью, не знающей снисхождения к нерадивым, — ведь только жесточайшая требовательность воспитывает храброго, умелого воина и командира. Мамаю доносили, будто Есутай редко порет виновных и никого не подвергает смерти. Какой же он темник и каких начальников он воспитывает?.. Помнит Мамай и другое. Не он ли посылал однажды Есутая с сильным отрядом в нижегородские земли наказать русов за ограбление каравана ордынских и булгарских купцов? И что же?! Вместо того чтобы пустить пеплом по ветру русские селения, взять жителей в полон, Есутай довольствовался тем, что нижегородские бояре сами изловили разбойные шайки, принял богатые дары и деньги в возмещение убытков. Он запретил грабить население, заткнув воинам рты подношениями русов, да, говорят, от себя еще прибавил. Такого история Орды не знала. Мамаю и тогдашнему хану Хидырю он доложил, что население не виновато, а виноваты-де ушкуйники-новгородцы, грабящие и избивающие не только ордынских, но и своих же русских людей, и что о том послано строгое предостережение от трех русских князей новгородским боярам. Разве милость Есутая к населению подвластных земель не опаснейшая слепота, от которой предостерегал еще Повелитель сильных?.. Привезенные в Орду разбойники подохли на колах, но не сносить бы головы и Есутаю, да заступился хан Хидырь. Он тоже был добрым, хан Хидырь, перебивший с десяток соперников-царевичей, сам вскоре убитый сыном Темиром, которого Мамай через неделю убрал, взбунтовав Орду против отцеубийцы и посадив на престол царевича Абдула, впоследствии зарезанного в его собственной постели… Ох уж эти мягкосердечные правители, порождающие негодных военачальников! Однако что за войско подготовил «добрый» темник Есутай?
Первая тысяча была отборной. Рослые плечистые всадники от двадцати пяти до тридцати пяти лет, безбородые, вислоусые, с угрюмыми бугайскими глазами. Все, как один, — на широкогрудых вороных лошадях в темной сбруе, горящей медными бляхами, в черных кольчугах и стальных черненых шишаках, украшенных вороньими перьями. Во всем тумене были кони лишь темной масти — от вороных до бурых и мышастых. Ни серых, ни буланых, ни каурых, ни саврасых или соловых здесь не было, недаром тумен назывался «Крыло ворона». Мамай обычно посылал его ломать последнее сопротивление и преследовать разбитого противника, поэтому воинам тумена доставалось немного военной славы; они, как зловещие птицы могил, хоронили разгромленную армию врага. Первая тысяча «Крыла» на вороных скакунах считалась своеобразной гвардией темника, его постоянным резервом, в нее входила и личная сотня Есутая, которая теперь заняла место на правом крыле тумена. Ее Мамай лишь окинул взглядом и проехал мимо — тем он выказывал свое доверие к старому военачальнику. Он остановился перед третьей, соскочил с коня, бросив повод нукеру. Место подле Мамая темник уступил начальнику тысячи — свой отряд показывать он должен сам. С темником Мамай будет говорить после смотра.
В строю воины не должны были кланяться и простираться перед правителем, они лишь замирали при его приближении, опуская головы. Перед каждым на чистых потниках, кошмах, попонах было разложено оружие: саадаки, состоящие из лука, налуча, колчана со стрелами, мечи в ножнах, щиты, копья с железными крючьями для стаскивания с седла вражеских всадников, длинные булавы, легкие пики, ременные и волосяные арканы, железные наконечники для стрел, запасные тетивы для луков. Каждый двадцатый всадник вместо лука имел легкий стальной арбалет с деревянным прикладом, поражающий бронированного воина на триста пятьдесят шагов, а незащищенного — на шестьсот с лишним — в полтора раза дальше, чем из простого лука. Рядом было разложено походное снаряжение: седло, два турсука — для воды и пищи, небольшая палатка, кожаные сумы для зерна, легкий топор, мелкое сито, шило, оселок и пилка для заточки стрел, хомутные и швейные иглы, клубки ниток и сученой дратвы, вар, куски желтой ваты и серой ткани для перевязывания ран, у иных — небольшие глиняные сосуды с самодельными снадобьями — ими не запрещалось пользоваться, хотя в войске были специальные лекари.
Рысьи глаза Мамая перебегали с предмета на предмет, изредка он приказывал подать ему меч, лук, колчан со стрелами, седло или топор, торопливо хватал своими нервными руками, проверял, остро ли отточено лезвие, туга ли тетива, нет ли шаткости в насадке копий и топоров, испытывал на разрыв прочность дратвы и ниток — на войне нет мелочей! — и так же торопливо бросал на место, тотчас пряча руки за спину, словно боялся лишний миг подержать их на виду, словно незанятые они могли о чем-то проговориться. Время от времени подходил к лошадям — у каждого воина их было по две, — кошачьим движением скользил от храпа к надглазьям, по шее к груди, лез под мышки и в пах, властной хваткой заставлял животное сгибать стопу, осматривал копыто. Лошади цепенели, едва он их касался, и лишь когда отходил, начинали всхрапывать и мелко дрожать от запоздалого ужаса, рожденного прикосновением этих нервных рук.
