Никита начал понимать, что слышит повторение речей Гипатии. О, этот несчастный так желает убежать всякой страсти, сказал себе он, что в одиночестве там, наверху, пытается подражать той, которую любит. Но вслух Никита не отвечал ничего. Только спросил, чем тот намеревается существовать.
— Ты мне рассказывал, что затворники опускают корзинку на веревке, — сказал Баудолино. — В корзинку им ради милостыни кладут объедки. Пусть лучше мне кладут объедки от скота. Немного воды… хотя, пожалуй, я предпочту переносить жажду и дожидаться небесных дождей.
Никита тяжко вздохнул, слез с лестницы, пошел искать корзинку и веревку. Все принесли, в корзинку положили хлеб, вареные овощи, оливы и несколько кусков мяса. Сын Феофилакта подбросил конец веревки, Баудолино поймал и потянул вверх. Забрал он только хлеб и оливы, все прочее вернул обратно. — Оставь меня, прошу, теперь, — прокричал он Никите. — Все, что мне требовалось понять, и то, зачем я рассказывал повесть тебе, я понял. Нам не о чем говорить. Спасибо, что помог мне попасть туда, где ныне я пребываю.
Никита приходил наведывать его каждый день. Баудолино кивал и молчал. Со временем Никита заметил, что незачем беспокоиться о пропитании: в Селиврии распространилась весть, будто впервые за долгие века святой человек опять поселился на столпе, и многие паломничали туда, кладя в корзинку еду и питье. Баудолино тянул канат, брал то немногое, что требовалось на один день, а прочее размельчал и делился с птицами, повадившимися навещать его на высоте. Похоже, его интересовали лишь они.
Баудолино простоял на столпе все лето, не сказав ни единого слова. Его пекло солнце и, несмотря на укрытие в будке, донимала жара. И испражнялся и мочился он, вероятно, по ночам через балкон, и у подножия накапливался его кал, сухой и мелкий, как от козы. Он весь оброс, имел длиннейшую бороду и усы и был так грязен, что можно было видеть и даже обонять с самой земли.
Никита дважды уезжал из Селиврии. В Константинополе тем временем произвели Балдуина Фландрского в василевсы, латиняне постепенно захватывали всю империю, Никите следовало позаботиться о своих имениях. В Никее формировался последний оплот Византийской империи, и Никите все чаще приходило в голову, что следует переселяться туда, где, надо полагать, советник с его опытом будет затребован. Поэтому следовало искать людей и подготавливать новое, весьма небезопасное передвижение.
От одного его прихода до другого толпа вокруг колонны возрастала. Кто-то решил, что затворник, очистившийся непрестанным и пристальным спасением, не может не обладать глубокой мудростью, и люди залезали на лестницу за советами и утешениями. Они рассказывали о своих несчастьях, Баудолино что-то им отвечал, к примеру: «Кто горд, тот дьявол. А кто уныл, тот его сын. А кто радеет о тысяче дел, тот его неустанный прислужник».
Другой спросил его, как уладить раздор с соседом. Баудолино: «Будь как верблюд. Неси бремена грехов и ступай по стопам того, кто знает пути Предвечного».
Еще один жаловался на то, что его сноха не зачинает. Баудолино в ответ: «Все, что можно думать о том, что под небом и что над небом, бесполезно. Лишь тот, кто упорствует в памяти о Христе, тот в истине».
— Как же он мудр, — говорили приходившие и оставляли ему монеты, с утешением расходясь по своим домам.
Пришла зима, Баудолино почти все время проводил скорчившись в будке. Чтоб не выслушивать бесконечные рассказы приходивших, он научился предварять их. — Ты любишь кого-то всем сердцем, но порой сомневаешься, любит ли она тебя с равным жаром, — говорил он. Посетитель вскрикивал: — О, как верно! Ты прочел в моей душе, как будто в раскрытой книге! Что я должен делать? — Баудолино говорил: — Молчать и не поверять самого себя.
Толстый человек, поднявшийся по лестнице с немалыми усилиями, услышал от него: — Ты просыпаешься по утрам с болью в шее и не можешь натянуть обувь. — Да, да, — в восхищении выпалил тот. — Так не обедай три дня, — сказал Баудолино. — Только не возгордись от поста. Чем возгордиться, лучше наешься. Лучше наешься, только не хвастайся. И принимай свои печалования как дань за собственные грехи.
Пришел отец и сказал, что сын его весь усыпан болезненными язвами. Он получил ответ: — Ты обмывай его три раза в день соленой водой. И всякий раз говори: «О дева Гипатия, сохрани дитя твое». — Тот ушел, через неделю возвратился сообщить, что язвы затягиваются. Подарил деньги, голубя, флягу вина. Все кричали: чудеса, чудеса! Больные, посещая церковь, молились: «О дева Гипатия, сохрани дитя твое».
На лестницу влез бедно одетый человек с мрачным лицом. Баудолино сказал: — Знаю, что тебя гложет. Это обида.
— Ты все знаешь, — сказал человек.
Баудолино произнес: — Кто желает воздать злом за зло, может ранить своего брата одним жестом. Приучись держать руки за спиной.
Посетитель с грустными, как предыдущий, глазами произнес: — Не знаю, что у меня за беда.
— Знаю я, — сказал Баудолино. — У тебя унылость.
— Можно ли излечиться?
— Унылость проявляется в первый раз, когда начинает казаться, что нестерпимо медленно двигается солнце.
— И что же делать?
— Никогда не смотреть на солнце.
— От него ничего не спрячешь, — говорили селиврийские люди.
— Как ты можешь быть настолько премудр? — спрашивали у него. Баудолино: — Потому что я закрываюсь.
— Как закрываешься?
Баудолино вытянул руку и показал тому ладонь: — Что ты перед собою видишь?
— Ладонь, — сказал тот.
— Видишь, как я хорошо закрылся, — сказал Баудолино.
Пришла новая весна. Баудолино все грязнел и волосател. Его не видно было из-за птиц, которые налетали стаями и клевали червей, начавших уже заводиться на его теле. Так как надо было кормить всех этих тварей, люди приходили по нескольку раз в день наполнять его плетенку.
Как-то утром прискакал один конный, задыхаясь, покрытый пылью. Он сказал, что на господской охоте благородный синьор неудачно выпустил стрелу и попал в сына собственной сестры. Стрела прошла в глазницу и торчит из затылка. Мальчишка еще дышит. Этот синьор умолял Баудолино совершить что угодно возможное, что угодно, что доступно божьему человеку.
Баудолино сказал: — Задача столпника — видеть, как издалека приходят мысли. Я предполагал, что ты прискачешь, но тебе потребовалось слишком долгое время, и столь же долго ты будешь возвращаться. Вещи мира складываются, как им положено. Знай, что мальчик в эту минуту умирает, даже нет, постой, вот он умер. Милуй, Господи, душу его.
Всадник поскакал назад, мальчонка умер. Как разошлась эта новость, селиврийские люди стали кричать, что Баудолино ясновидящий, что ему ведомо, что происходит от него на далеке. Но в округе поблизости от столпа стояла церковь Святого Мардония, ее настоятель ненавидел Баудолино за то, что вот уже несколько месяцев ему отходили все подношения бывших верных прихожан. Он начал возмущаться, вот-де это Баудолиново хорошенькое чудо, такие чуда умеют делать все. Пошел к колонне и стал орать снизу Баудолино, что если столпник неспособен вытащить даже стрелу из глаза, то это все равно как если бы он этого мальчика убил сам.
Баудолино ответил: — Забота об угождении людям уничтожает всякое нравственное процветание.
Священник запустил в него камнем, и тут же многие другие буйные люди к нему присоединились и стали метать камни и комья земли в будку и площадку. Весь день эти камни летали, а Баудолино, забившись, закрывал в будке свое лицо руками. Люди разошлись лишь по приближении ночи.
На следующее утро Никита пошел поглядеть, как там его друг, но друга не увидел. На столпе никого не было. Он возвратился, волнуясь, и увидел Баудолино в стойле Феофилакта. Наполнив водой крупную бочку, тот соскребал с себя ножом всю грязь, что накопилась. Он аккуратно постриг свою бороду и волосы. Закаленное и загорелое тело не казалось чересчур худым, он только стоял нетвердо и знай потягивался руками и всей спиной, чтобы размять онемелые мышцы.
— Вот видишь. Раз в жизни я попытался провозгласить правду и был побит камнями.
— Так же и апостолы. Ты стал святым, а удручился из-за такой малости?
— Я, может, ждал знамения с небес. За эти месяцы я собрал немало денег. Уже послал сына Феофилакта купить одежду, мула и коня. Наверно, в доме где-то еще валяется мое вооружение.
— Так что, ты уезжаешь? — спросил Никита.
— Да, — тот ответил. — Пока стоял на столпе, я многое понял. Я понял, что я грешил, но никогда ради богатства и славы. Я понял, что если хочу быть прощен, мне надлежит расплатиться с тремя долгами. Долг первый: я снова обещаю восстановить гробницу над телом Абдула. Не для того ли я удержал первую голову Крестителя? Деньги пришли из другого источника. Так много лучше. Они поступили не от торговли святынями, а от пожертвований добрых христиан. Найду то место, где мы погребли Абдула, построю там часовню.
