На Бэтери карета остановилась, мы остались внутри, наблюдая обычный парад. Напротив продавались гречишные оладьи, и я сразу вспомнил, что целый день ничего не ел.
— Я не знала другого такого мужчины — sauf l'Empereur [108]. — Мадам вдруг шмыгнула носом. Слезы? Вряд ли, наверное, насморк.
— Вы должны его навестить.
— Ему там не плохо?
— Думаю, сносно. Судья Эдвардс смотрит за ним, все его навещают.
А я так и не выбрался к нему после возвращения из Вашингтона. Написал, но ответа не получил. В ближайшие дни обязательно поеду, расскажу о неплатежеспособности президента Джексона: мысль о любом президенте, умирающем в нищете, действует на полковника благотворно.
— Наша любовь была как пламя, Шарло. — Мадам бросила мечтательный взор на реку Норт, как бы ожидая, что старый возлюбленный ураганом примчится к нам со Статен-Айленда. — С самого начала, когда я была еще jeune fille en fleur[109] и мы встретились во французской кондитерской, а полковник был красивейший мужчина, какого мне только приходилось видеть, его обожали все женщины Нью-Йорка, — с той самой минуты он поклялся и я поклялась, что мы будем вместе. И мы были вместе! В ту летнюю ночь, когда мы обвенчались, я впервые была в его объятиях… — Я не верил своим ушам! — И я подумала: enfin[110] я обрела покой. Но нет, я слишком доверчива, слишком романтична. Я не понимала — но как я могла понять? — что уже поздно и для меня, и для него, для нас обоих. Потому что его характер давно уже сформировался, и он не мог отказаться от эгоистических холостяцких привычек. В тот день, когда я узнала про его garçonnière[111] и про шлюху миссис Макманус, я поняла, что любовь, о которой я мечтала всю жизнь, — всепоглощающая любовь — pas possible! C’est ca[112], сказала я себе и поручила мистеру Александру Гамильтону возбудить дело о разводе.
— Значит, не потому, что он истратил ваши деньги?
— Кто подал вам эту мысль? — воскликнула женщина, подавшая мне эту мысль. — Деньги на то и существуют, чтобы их тратить, n’est-ce pas[113]? — Голос у мадам стал совершенно другой. — Нет, я женщина, Шарло, страстная, совершенно… совершенно… — Она запнулась в поисках подходящего слова. Так много слов пришло на ум каждому из нас, что я решил промолчать, чтоб не брякнуть лишнего.
— Мне нужен был герой, мужчина. Он был и мужчина и герой. Но он так и не стал безраздельно моим. Но даже и после всего…. — Один глаз у нее слезился — от виски. — Передай, что я каждый день поминаю его в молитвах.
— Непременно.
Мадам тихонько шмыгнула носом.
— Я навещу его, когда развод оформят окончательно.
Мадам приказала кучеру довезти нас до дома Леггета.
— Раз вы увидите моего обожаемого Аарона раньше меня, скажите, что мое сердце принадлежит ему навсегда. Еще скажите, что, если у него сохранилась расписка от продажи лошадей и кареты, пусть пришлет мне копию. Она нужна мне для моей бухгалтерии. Он поймет.
14 сентября 1836 года
Сегодня в два часа дня Аарон Бэрр скончался в возрасте восьмидесяти лет и семи месяцев.
Я был у Леггета, мы работали над первым номером новой газеты, когда посыльный от мистера Брайанта передал мне эту весть.
— Ты напишешь для нас некролог? — деловито осведомился Леггет.
— Нет, нет. Мне надо его увидеть. — Странное замешательство овладело мной.
— Некого видеть, — сказал Леггет. — Твоего старого друга больше нет.
— Да, да, но мне надо быть с ним рядом. — И я отправился на Статен-Айленд; у подъезда гостиницы Уинанта толпились родственники и друзья.
— Пойдемте наверх, — сказал мне мистер Дэвис. — Я провожу вас. — Мы поднялись вместе по узкой лестнице. — Он умер легкой смертью. Почти до самого конца был в сознании. Последним его словом было «мадам».
— Это о жене? — Я поразился.
Дэвис пожал плечами.
— Неизвестно. Мне показалось, он обращался к женщине, что сидела у его изголовья, к миссис Киз. Она все еще там.
Миссис Киз плакала у окна, в тусклом свете сумерек, закрыв ладонями лицо, на фоне морского пейзажа. Рядом, низко склонив голову, молился преподобный Ван Пелт.
Полковник лежал на узкой кровати, укрытый до подбородка одеялом. Единственная лампа под потолком освещала его лицо. Старики на смертном одре обычно выглядят удивительно моложаво. Полковник выглядел бы точно так же, как в день моего последнего визита, если бы не то, что я принял за мыльную пену на висках и что оказалось гипсом; уже сняли посмертную маску. Обычное его лицо (будто он заснул с легкой усмешкой на губах), и все же я заметил в мертвом то, что в живом редко замечаешь: какой он маленький, почти как подросток.
На столике у его изголовья портрет Теодосии повернули лицом к стене. Рядом с портретом лежала раскрытая книга. «Тристрам Шенди»? Восьмигранные очки полковника заложены на какой-то странице.
Дэвис торжественно смотрел на полковника.
— Его похоронят шестнадцатого в Принстонском колледже. Так он желал, так и они хотят.
Вдруг звучный голос заполнил комнату.
— Проходит образ мира сего… — Это вступил преподобный Ван Пелт.
— Послание Коринфянам, глава седьмая, — уточнила миссис Киз, рыдая.
— Все суета! — суетно объявил священнослужитель.
— Он умер в лоне церкви? — спросил я.
Преподобный Ван Пелт покачал головой.
— Нет. Я, верно, его упустил. Он попросил под конец…
Ему не дал договорить Аарон Колумб Бэрр. Увидев умершего отца, он зарыдал. С розами в руках он опустился на колени у изголовья. Это так подействовало на миссис Киз, что она зарыдала еще громче, а преподобный Ван Пелт, кажется, сам чуть не заплакал, заразившись бурной демонстрацией чувств.
Я выбежал из комнаты с мокрыми глазами; как я мечтал еще раз поговорить с полковником!
В холле уже лилось виски. На удивление спокойная Джейн Макманус оказалась тут как тут.
— Я только вчера его видела, — сказала она мне. — Полковник знал, что умирает. Он мне сказал: «Будто плывешь по реке в лодке, и берег уходит все дальше и дальше». А больше ничего не сказал. Он в последние дни мало говорил. И никаких болей. И вот он заплыл слишком далеко и нас покинул.
Я подумал о санях, скользящих по заснеженному склону, холодном ветре, обжигающем лицо, об ощущении падения и полета. Все кончено.
Сэм Свортвут, естественно, был душой поминок.
— Пей, Чарли! Он бы хотел, чтобы у нас было хорошее настроение. Ты ведь знаешь.
— Но у меня плохое настроение.
— Что ж, я покажу тебе кое-что, и ты посмеешься. — Он извлек из кармана юридический документ. — Клянусь богом, документ прибыл через час после его смерти. Это свидетельство о разводе. Полковник Бэрр более не состоит в браке с Элизой Боуэн. Он свободный человек, Чарли!
8 декабря 1840 года, Амальфи, Королевство обеих Сицилий
На закате я сидел на террасе своего дома, мучительно думая, как лучше описать зимнюю окраску раскинувшегося внизу моря; как оттенки молочно-голубые и зеленые вдруг переходят в темнейший сапфир (нет, нет, только без драгоценных камней — это жульничество), рождают темную синеву, похожую… на темную синеву Средиземного моря в конце зимнего солнечного дня. Так я и не сумел описать то, что вижу каждый вечер с террасы виллы. Придется прибегнуть к простейшим определениям: туман предвещает хорошую погоду, стирает грань между морем и небом, они сливаются в одну стихию, и кажется, будто находишься в центре холодного опалового пламени. Ладно, пусть один драгоценный камень остается. Вашингтон Ирвинг понатыкал бы их целую дюжину.
В сотый раз я принимаюсь за описание, чтобы только занять перо, пока я пытаюсь осмыслить все, что произошло со мной с того мгновения, когда Панталеоне возник на террасе со встревоженным лицом — он всегда такой, когда приходит какой-нибудь американец и ему надо объявлять очередное варварское имя.
— Signor Consul, c’è un americano, un colonello[114]. — «Сводуз» — вот какое имя я услышал. Поскольку по долгу службы я обязан быть дома для американских путешественников — особенно полковников, — я велел Панталеоне проводить посетителя на террасу.
Я поправил сюртук. Мне пришлось одеться по всей форме, потому что то был день праздника непорочного зачатия и я должен был представлять Соединенные Штаты на центральной площади во время торжеств.
Под белой аркой, открывающей вид на море, возникла большая рыхлая фигура.
— Чарли, если ты не рад меня видеть — да и что за радость! — я тут же повернусь кругом и спущусь по тем же ступенькам, по каким только что взобрался. Господи, никогда не видел столько ступеней, а тут это называют улицей. Дай только дух переведу. А ты ведь неплохо устроился, ей-богу. Один вид чего стоит!
