– Стойте! – прервал его Шванвич, густо краснея и прихмуриваясь. – Вы так говорите, такой держите со мной тон, будто наперед видите во мне труса.
– Нисколько, Шванвич. Я нимало не сомневаюсь в вашем мужестве, и потому-то столь откровенен с вами… Да я и в помыслах не допускаю, что вы… что вы захотите повредить мне…
– Я – вам? Ни-ко-гда!
– Верю… Итак, извольте: мы с вами служим не царю, а всего лишь казаку Пугачёву. И, ежели угодно, не ему, а черни… И вот я спрашиваю вас, бывшего офицера армии её величества, спрашиваю в упор: готовы ли вы в полной мере к испытаниям судьбы, связав себя службою с самозванцем? – Горбатов, сидя на кровати, засунул кисти рук под мышки, вытянул ногу, глядел вприщур на Шванвича.
Тот остановился, присел у стола, беспомощно вскинул голову.
– Собственно, об этом я еще не думал как следует, – сказал уклончиво и припал спиной к стене. – Пожалуй, думал, но… не решил еще вполне, как быть.
– Голубчик! – воскликнул Горбатов почти весело. – Да нам с вами и решать-то нечего. Обстоятельства за нас решили все. Нам с вами в удел – либо конец, как Волжинскому, от руки Пугачёва, либо честная служба ему.
Какой еще третий предвидите выход? Бегство?
– Хотя бы…
– Ах, милый юноша… Но ведь там, куда вы убежите, спросят вас: а скажите-ка, почему это тридцать два чернышевских офицера и сам Чернышев предпочли измене мученическую смерть, а ты, голубчик, на кроватке у злодея полеживал да под окошком книжечки читал?..
Что вы на это ответите? «Винюсь, мол, прошибся», – как солдаты отвечают. «Ага, – скажут, – прошибся? Срубите этому офицерику голову, чтоб он в другой раз не прошибался!» Ну, так как, Михаил Александрыч, решена наша судьба или не решена?
Шванвич некоторое время молчал, грудь его вздымалась, на верхней губе проступили капли пота.
– Вы правы… Все кончено, – глухо произнес он и опустил голову.
Глядя на него с лаской и жалостью, Горбатов продолжал:
– Сущая правда говорится: «Попала в колесо собака – пищит, да бежит».
Так и мы. Впрочем, я-то сам в свою судьбу скакнул. А почему? Надобно знать жизнь мою, чтобы понять – почему. Жестокая, нещадная жизнь!.. Как-нибудь на досуге расскажу вам про себя.
– Расскажите сейчас.
– Нет, после. Итак, мой друг… Друг, не правда ли? (Вспыхнув, Шванвич кивнул в знак согласия головою.) Итак, дорогой друг, одна, неизбежная для нас обоих, развязка говорит нам о многом… И прежде всего о том, что жизнь и долголетие н а ш е г о царя есть н а ш а жизнь, его преуспевание – н а ш успех… Да только ли наш? Ведь речь идёт об участи несметного числа людишек, коим он, реченный царь, сулит вольную волю…
Читали вы его манифесты да указы? Вот… А ежели так, то подь к черту всякое колебание мыслей!.. Вытянем! А вытянем общее дело – спасем и себя.
Что, не так? Ей-богу, так!.. И еще: вы, Шванвич, к нему, к царю-то нашему, присматривались? Присмотритесь-ка, очень советую. Конечно, Вольтера и Монтескье он сроду не читывал, зато в нем есть что-то такое… этакое, как бы вам сказать? Ну, одним словом – силища! Такой человек, ежели что вбил себе в голову, запросто не сдаст. Такого за здорово-живешь не взять. Что, не так? Так, так Шванвич! Вы приметили, как он атаманов своих в лапах держит!
– Атаманы у него дельные, – отозвался Шванвич, оживляясь.
– Дельные, башковитые и… отчаянные! – проговорил Горбатов. – Слушайте, Шванвич, а вы, надеюсь, чем-нибудь меня покормите?
– Всенепременно! Сейчас придёт мой Киселев, он нами и займется.
– И знаете что, Шванвич, – после короткого раздумья молвил Горбатов.
– Я опять про нашего государя. Особый он человек, широкой души человек и, вдобавок, немалого внутреннего зрения; берет сердце человеческое теплым, трепыхающимся, берет рукой уверенной… И вот, Шванвич, я дал себе клятву служить ему до издыхания!
Шванвич в волнении закинул под затылок скрещенные руки, прикрыл глаза.
– А я еще буду с ним говорить, – сказал Горбатов. – Всенепременно! И по-серьезному! Душа в душу.
Помолчав некоторое время, он продолжал:
– Вы, Шванвич, наверно, немало удивлены, что я вот так, вломился к вам, и по первому же абцугу с самого щекотливого вопроса закрутил. Ведь так? Не изумляйтесь, милый юноша. Я многое слышал про вашего родителя, про то, например, как он вздумал подпортить ударом шпаги портрет красавчика Орлова. Ваш родитель человек честный, стойкий, с характером. И вы в него!
Я многих ваших гренадер расспрашивал про вас… Ну, так вот… По этому самому я с вами и откровенен.
За окнами послышался нарастающий шум. Горбатов приник к окну. С песнями, с криками шагали мимо избы подвыпившие казаки, человек сорок. Они вели под руки какого-то коренастого, видимо почетного казака, с повязанным через плечо белым полотенцем. Впереди несли штоф, а на капустном листе – закуску. Вот приостановились, подали почетному казаку чарку, подали закуску, закричали «ура» и тронулись дальше.
Вошел, прихрамывая, старый гренадер Киселев.
– Что там за шум, Фаддей? – спросил его Горбатов. – Кого это вели по улице с песнями?
– А это, ваше благородие, какой-то Перфильев прибыл. С самого Питера!
Его Перфишей казаки зовут. А кто он, в точности не ведаю. Уж я подумал, не с весточкой ли какой к государю от Павла Петровича? Был слых, будто великий князь с маткой-то своей повздорил, полки сюда ведет, отцу родимому на помощь, нашему Петру Федорычу, амператору.
Горбатов подмигнул Шванвичу и сказал, обращаясь к старику:
– А тебе матки-то Павла Петровича нешто не жалко? Ведь, как-никак, сын единокровный – и вдруг супротив нее пошел!
– Кого жалко? – сердито воззрился старик на Горбатова. – Да такую жалеть – себя потерять надо! Небось, она батюшку-то нашего, а своего богоданного супруга не шибко-то жалела, как на жизнь-то его покушалася!..
Старый гренадер все повышал и повышал голос, поблескивая на молодых людей взором возмущения, а те, затаившись, глядели на него с жадным любопытством.
Затем они втроем стали полудневать, аппетитно уписывая ржаной хлеб с малосольным салом. При этом старик, как ни упрашивали его занять место за столом, устроился со своим куском в сторонке, поближе к печке: сердцем-то льни, а чин да порядок соблюдай!
Глава 1.
Губернатор Брант жует губами. Пожар все шире да шире. Чесноковка.
Искры брошены – вспышки, вспышки, пламень и потоки огня. Как подожженная с многих сторон сухая степь, клубится, горит, охваченная народным волнением, восточная окраина России.
В Казанской и Оренбургской губерниях, от Саратова до Пензы, от Самары до Арзамаса, широкие тракты и малые проселочные дороги были полным-полны вышедшим из повиновения крестьянством; встречалось тут немало также помещиков, торговых и прочих людей, напуганных близкой опасностью.
Вооруженные чем попало, толпы мужиков текли громить барские усадьбы либо – по лесам и долам – к месту нахождения объявившегося «батюшки». Мужики стремились к Пугачёву; дворяне – подальше от него: в Москву, в отдаленные от пагубы губернии.
Направляющийся в Казань член секретной комиссии, лейб-гвардии Семеновского полка капитан-поручик Савва Маврин, спрашивал встречных дворян:
– Ради бога, объясните, что сие значит? Все куда-то спешат, куда-то передвигаются. Что за причина?
– Ах, сударь! – отвечали ему. – Да разве вы сами-то не понимаете? Наш вам совет, коль службой вы не обязаны, в Казань не ездить… вертайтесь-ка, сударь, обратно вспять.
При своем двухнедельном переезде от Петербурга до Казани Маврин наслушался немало беспокойных речей, испытал многие от крестьян угрозы:
«Ахвицер?! Имай его, братцы, да на березу!»
Впоследствии он доносил императрице: «Торопясь прибыть в Казань, некогда мне было всем буянам и предерзателям делать примечания и оных, забирая, отсылать к начальникам, да и невозможно в самом деле по причине множества их».
***
Казань переживала времена тяжелые. Тревожные слухи плыли, ширились, обыватель не знал, что делать. Губернатор одной рукой старался навести хоть какой-нибудь порядок, другой рукой, поддавшись общему настроению, успокоительные свои мероприятия первый же нарушал.
Так, в конце ноября, темной ночью, распахнулись дворовые ворота губернаторского дома, и двенадцать возов имущества Бранта тайно тронулись в более безопасное место – в Козьмодемьянск. А перед рассветом выехало туда же и все семейство его. «Эге-ге-ге», – подумал обыватель, пронюхав о сем происшествии, и впал в еще большее уныние.
Примеры заразительны. Вслед за губернатором и многие крупные казанские чиновники, а вместе с ними и скопившиеся в городе дворяне-беженцы принялись вывозить свое добро в тот же богоспасаемый Козьмодемьянск.
И вот разнесся по Казани слух (может быть, пустил его какой-либо затесавшийся в город Пугачёвец): «К городу царь Петр Федорыч с воинством подходит».
