Георг Эберс - Невеста Нила

Все смотрели на ювелира. Он взвесил камень два раза кряду; его пальцы и губы заметно дрожали, когда изумруд был положен на чашку весов в третий раз. Наконец старик сказал, что этот камень весит на несколько зернышек проса тяжелее того, о котором говорилось в письме Гашима, но зато в целом мире не сыщешь смарагда чище, безупречнее и красивее этого.

Орион облегченно вздохнул. Судьи обсудили вопрос, ошибся ли сын купца при взвешивании, или драгоценность действительно подменена. Но последнее предположение было едва ли вероятно, так как наносило ущерб обвиняемому. Честный епископ удовлетворился результатом взвешивания и не заводил больше речи об изумруде, находя, что недоверие патриарха Вениамина зашло в настоящем случае слишком далеко.

Векил Обада молчал, бросая вызывающие, злорадные взгляды на Паулу и Ориона.

Когда прокурор обвинил сына мукаукаса в содействии бегству монахинь, которое кончилось кровопролитием, юноша не признал себя виновным, доказывая, что он не мог принимать участия в схватке арабов с защитниками мелхитских сестер, так как находился в это время у полководца Амру. Между тем благодаря неслыханному самоуправству его арестовали по ложному подозрению, лишили имущества и свободы. Обвиняемый выразил надежду, что судьи оправдают его, после чего он намеревался искать защиты и удовлетворения у своего государя, мудрого халифа Омара.

При этом Орион устремил на векила пламенный взгляд, но Обада сохранил свое хладнокровие, что еще более встревожило друзей подсудимого. Негр, по-видимому, заранее торжествовал победу над своим противником. И, действительно, едва тот замолк, он поднялся с места и передал кади с неприятным подмигиванием дощечку, полученную им накануне от Горуса. Хотя воск отчасти растаял от жары, но все-таки было нетрудно прочитать сохранившиеся буквы. По словам Обады, почтенный ученый разобрал их в точности и может передать судьям содержание письма обвиняемого к его невесте. Это документ полностью опровергает доводы его самозащиты.

Помощник Амру кивнул жрецу и поддержал его, когда тот с трудом поднялся со скамьи свидетелей. Однако Отман попросил его подождать. По его приказанию письмо было прочитано переводчиком, который исполнил это не без труда. Тут кади обратился не к престарелому Горусу Аполлону, а к Обаде с вопросом, откуда взялась представленная дощечка.

— Она взята из письменного стола дамаскинки, — отвечал негр. — Мой старый друг нашел ее там.

Векил указал на жреца, который утвердительно кивнул головой.

Кади поднялся с места и подошел к Пауле, побледневшей, как смерть.

— Твое ли это письмо? — спросил он.

— Да, — отвечала девушка, предварительно всмотревшись в дощечку. — Этот недостойный старик хитростью добыл его из моих вещей.

Обвиняемая с презрением посмотрела на Горуса. Голос ее прервался. Оправившись немного, она обратилась к судьям:

— Если между вами есть человек, для которого беспомощность и невинность священны, а коварство и ложь отвратительны, пусть он пойдет в дом супруги Руфинуса, пусть предостережет одинокую женщину от этого обманщика, который пробрался под ее кровлю, как куница в голубятню, с единственной целью попрать священные законы гостеприимства и заплатить за оказанные ему услуги низким предательством!

Горус Аполлон безмолвствовал, он только поднял вверх свою худую морщинистую руку. Христианские судьи перешептывались между собой, высказывая различные мнения. Еврей Гамалиил вертелся на месте, ударяя себя пальцами в грудь и напрасно стараясь привлечь к себе внимание Ориона или Паулы. Он хотел показать им, что берется предостеречь Иоанну. Заметив его уловки, Обада стукнул еврея могучим кулаком по плечу. Ювелир поневоле унялся, не смея жаловаться на арабского вельможу и только потирая с легким стоном ушибленное плечо. Тем временем кади передал жрецу дощечку, предлагая ему прочитать присутствующим ее содержание.

Но жестокое обвинение, брошенное в лицо Горусу Аполлону гордой патрицианкой, до того взволновало ученого, что он не смог произнести ни слова. Эта ненавистная женщина снова оскорбила его; он переселился в дом Иоанны с самыми добрыми намерениями, и злополучное письмо только случайно попало ему в руки. А ведь вдова Руфинуса наверняка сочтет жильца шпионом, и, пожалуй, даже Филипп поссорится с ним. Прощай, мечта о спокойствии напоследок жизни, среди попечений любящих друзей, и во всем этом виновата эта надменная, бессердечная дамаскинка!… Он не мог ничего сказать, но, когда в изнеможении опустился на скамью свидетелей, бросил на Паулу такой ядовитый, уничтожающий взгляд, что она слегка вздрогнула и сказала себе: «Этот человек готов погубить сам себя вместе со мной».

Переводчик принялся читать письмо Ориона и переводить его арабам, заявляя, что в нем почти слились все буквы, и он едва разбирает написанное. Паула ободрилась и, прежде чем герменевт успел окончить свою обязанность, ее прекрасные черты озарились какой-то радостью. Орион, сидевший напротив, заметил эту перемену, но не мог понять, о чем умоляла его Паула, заглядывая ему в глаза и прижимая руку к сердцу. Переводчик замолчал; прочитанное им сильно подействовало на судей; благосклонное лицо кади стало озабоченным. В письме было сказано следующее:

«Много времени прошло в ожидании тебя, но теперь пора наконец решиться на отъезд, а между тем мне хотелось о многом переговорить с тобой. Письменное прощание…».

Здесь некоторые строчки были стерты, но за ними следовали роковые, обличительные слова, сохранившиеся достаточно ясно.

«Совершенно иначе предстояло нам закончить этот день, посвященный мной приготовлениям к бегству монахинь. Меня радовала возможность оказать услугу добрым, несправедливо гонимым сестрам. Пожелаем им счастливого пути и устроим так, чтобы завтра нам можно было видеться без помехи, а потом, во время долгой разлуки, поддерживать себя воспоминанием об этих минутах. Как среди египтян жил человек, которого мы оба оплакиваем, так и между арабами есть несравненный деятель, полководец Амру…».

Здесь письмо прерывалось, на конце недоставало целых трех строчек. Кади задумчиво взял дощечку в руки, потом опять поднял глаза на присутствующих, напряженно ожидавших, что он скажет, и начал:

— Хотя обвиняемый и не принадлежит к тем, которые оказали вооруженное сопротивление нашим воинам, однако из прочитанного письма мы видим ясно, что он не только знал, но и ревностно способствовал бегству монахинь. Когда ты получила это послание, благородная девушка?

Паула крепко сжала руки и, слегка наклонив голову, отвечала, не глядя на Отмана:

— Когда получила? Никогда! Это мое собственное письмо; я его сама написала!…

— Ты? — воскликнул изумленный кади.

— Это письмо предназначалось Ориону, — отвечала Паула.

— Как же оно попало в твой стол?

— Очень просто, — пояснила обвиняемая, по-прежнему не поднимая глаз. — Написав письмо жениху, я его бросила в ящик вместе с другими дощечками, когда оно оказалось ненужным. Орион пришел в тот же вечер, и мы переговорили с ним лично.

Странная улыбка мелькнула на ее губах; в зале поднялся громкий говор; Орион с возрастающим удивлением смотрел то на девушку, то на судью. Между тем Обада вскочил с места, стукнул кулаком по столу и вскричал:

— Это наглая ложь! Кто из вас позволит одурачить себя лукавой женщине?

Горус Аполлон, успевший тем временем успокоиться, хрипло и злорадно захихикал ему в лицо; судьи переглядывались в замешательстве; кади Отман вынужден был, наконец, остановить расходившегося векила и предоставил слово Ориону, который давно уже порывался высказаться, едва владея собой. Щеки юноши горели, когда он воскликнул, задыхаясь:

— Нет, нет, Отман! Нет, господа судьи! Не она, а я написал…

Но Паула не дала ему говорить.

— Он. Да разве вы не видите, что подсудимый берет на себя вину, желая спасти меня!… Он делает это из благородного самопожертвования, из любви ко мне. Не верьте ему!

— Нет, не верьте ей! — горячился Орион.

Но, прежде чем он мог продолжать, Паула воскликнула, сверкая глазами, что он не любит ее, если жертвует собой из ложного великодушия. Она снова приложила руку к сердцу с умоляющим видом, и Орион замолк, опустившись на скамью подсудимых и обратив к небу растроганный взгляд.

— Наконец-то, он опомнился! — воскликнула девушка торжествующим тоном. — Теперь ты видишь, Отман, что я была права! Пусть меня накажут за соучастие в бегстве монахинь.

— Твое желание исполнится, — заметил жрец, скрежеща зубами, а векил вскричал:

— Какое адское хитросплетение лжи! Какой обман! Но хотя ты прячешься за женщину, я все-таки доберусь до тебя, негодный мальчишка. Подумайте, судьи, может ли письмо сохраняться несколько недель у того, кто его написал, а не у того, к кому оно обращено.