class="p1">— Это точно! — согласился Александров. — И что же он? Намерен переделывать?
Черкасов помолчал и угрюмо ответил:
— Не будет. Вся моя работа насмарку. Да и хрен с ней!
— А почему не будет? Он сам сказал? — удивилась Орлова.
— Сам. Когда мы вышли, сказал. Говорит: «Забудьте про Ивана Грозного. Я больше ничего не буду делать. И вообще мне год жить осталось. Я что, этот год буду всякой ерундой заниматься?»
— Это он давно себе вдолбил в голову, — кивнул Александров. — Ему в юности нагадали, что прославится на весь мир, но умрет в пятьдесят лет. В январе следующего года ему как раз пятьдесят исполняется.
— Врет, не помрет, — сердито пробурчала Раневская. — Такие, как он, всю жизнь твердят, что помрут, а сами живы-живехоньки. — Тут же ее лицо просияло: — Лапочка Сталин! Так и надо этому задаваке! Который меня, бедную дочь небогатого миллионера, так профуфырил!
Фуфа Великолепная постоянно в кого-то влюблялась. У нее был заочный муж Пушкин и частые заочные же любовники.
Раневская родилась в Таганроге в семье нефтепромышленника Гирша Фельдмана, про которого один из ее братьев, наслушавшись марксизма, однажды заявил: «Наш отец — вор, и все богачи — воры! Все наше имущество наворовано». «И даже мои куколки?» — в испуге спросила маленькая Фанни. «Безусловно!» — ответил юный марксист. И она горестно представляла себе, как ее мама стоит на полундре, а папаша пролез в детский магазин и торопливо набивает мешок игрушками для трех своих сыновей и двух дочерей.
Гирш Хаимович имел столько денег, что после революции эмигрировал даже на своем собственном, ты подумай, пароходе. И вся семья вместе с ним — мать Милка Рафаиловна, братья Яша, Рудик и Лазарь и сестра Белла, в отличие от Фанни, очень красивая. А вот Фанни осталась, потому что уже успела войти в жизнь театральной и литературной богемы, подружиться с Цветаевой, Маяковским, Мандельштамом и безумно влюбиться в Качалова. В Москве ее актерская карьера не задалась, она переехала в Керчь, где за ней ухаживал молодой актер из «кушать подано», и, когда однажды они прогуливались по горе Митридат, Фанни решила пересчитать деньги, присланные ей по почте родителями, ветер вырвал их у нее из рук и понес по воздуху, а она, глядя им вслед, сказала:
— Денег, конечно, жаль, но вы только посмотрите, как они красиво летят!
— Так могла сказать только чеховская Раневская, — ответил молодой человек, и с того дня появился знаменитый псевдоним, Фанни Гиршевна Фельдман превратилась в Фаину Георгиевну Раневскую. Однако до ее сорокалетия это имя ничего не говорило зрителям, пока она не сыграла горьковскую Вассу Железнову в Центральном театре Красной армии. Раневская даже звание заслуженной артистки РСФСР получила.
Кинозрители не очень-то запомнили ее ни в «Пышке» у Ромма в роли госпожи Луазо, ни в «Думе про казака Голоту» у Савченко, где она, играя попадью, кормила птичек в клетке и приговаривала: «Рыбы мои дорогие, вы все прыгаете, прыгаете, не даете себе покоя». Но грянул «Подкидыш» Татьяны Лукашевич, и отныне вся страна при виде Раневской со смехом повторяла: «Муля, не нервируй меня!» — фразу, в сценарии отсутствовавшую, придуманную самой же актрисой. Сначала она радовалась всесоюзной славе, потом эта Муля стала ее раздражать, хотелось трагической или хотя бы трагикомической роли. Такой стала Роза Скороход в картине Ромма «Мечта», но большой славы эта роль не принесла, если не считать, что президент Америки Рузвельт, посмотрев присланный Сталиным фильм Ромма, увидел в Раневской такой талант, что в Тегеране, беседуя с Дядюшкой Джо, назвал ее ни много ни мало — одной из лучших мировых актрис!
Накануне войны роль не трагикомическая, а по-настоящему трагическая наконец забрезжила. У Эйзенштейна всяк хотел сниматься, даже те, кто не любил его. Всемирная слава, знаете ли! Попав впросак с замыслом фильма про дело Бейлиса, мировой гений вместо него получил масштабный государственный заказ на Ивана Грозного. Главным антагонистом царя, согласно сценарию, выступала его тетка Ефросинья Старицкая, мечтающая посадить на трон своего сына Владимира. Она отравляет любимую первую жену Ивана Анастасию, она строит козни и затевает боярскую смуту. Но в итоге сын убит, ее участь предрешена. Роль страшная и трагическая. И вдруг Эйзенштейн пригласил Фаину Георгиевну к себе, сделал пробы и сказал:
— Не вижу другой актрисы на эту роль, чем вы.
— Дорогой мой! — бросилась она его расцеловывать. — Я так вас люблю, так люблю Ефросиньюшку! Спасибо! Спасибо! Как же вы догадались, что я мечтала об этой роли?
— Сталин подсказал, — усмехнулся режиссер.
— Сталин?! Не может быть! Да как же?
— Он тут недавно при мне говорил Жарову: «Прекрасный вы актер, спору нет, но приклеите усы, бороду или даже бакенбарды, а все равно видно, что это Жаров. Другое дело артистка Раневская. Ничего себе не приклеивает, а в каждой роли разная. Вот какова сила искусства перевоплощения!»
Она чуть не упала, так вскружили голову слова Сталина. Вернувшись домой, собрала все деньги и устроила пирушку, пригласила всех соседей и даже дворника. Никогда не видевшие ее доселе яростной сталинисткой гости с удивлением взирали, как она в десятый раз поднимает бокал за великого Сталина и лишь в третий — за гениального Эйзенштейна.
Однако спустя некоторое время из них двоих остался один, и отнюдь не режиссер, а Вождь народов. Режиссера же она возненавидела, потому что вместо нее на роль Ефросиньи он взял Серафиму Бирман.
— Ну хотя бы позвонил, сказал бы: «Прости, родная! Так вышло. Сатрапы проклятые запретили». Не позвонил, паршивец. Я жду, как дура, когда же он снова меня позовет, а там уже Симка-Фимка!
Сергей Михайлович уверял всех, будто Большаков увидел в Раневской ярко выраженные семитские черты и силой заставил взять на роль Старицкой актрису, у которой в паспорте стояло: «молдаванка». Но Большаков никогда не решал подобные вопросы, это сам Эйзенштейн побоялся неподвластности Раневской его режиссерской железной воле, ибо всегда видел в артистах не людей, а исполнителей его замыслов. Он не нуждался в каскаде актерских находок, все, что надо, он сам находил заранее и требовал от артистов лишь послушания.
— А то у Бирман носяра славянистей моего! — возмущалась Раневская. Однажды Ладынина простодушно спросила ее:
— Ну, как роль Ефросиньи у Эйзенштейна? Удается ладить с величайшим гением?
Она разъярилась так, что ответила грубо:
— Чтоб я снималась у этого вертихвоста? Да я лучше буду своей задницей торговать, чем сниматься у Эйзенштейна!
Вот почему сейчас, сидя у камина в теплой компании, Фуфа Великолепная так радовалась порке, устроенной гению Сталиным:
— Скажете, радоваться чужому горю нехорошо? Возможно.
