- Чего уж. Раз пришёл, оставайся.
Скинув кафтан и сапоги, Василий лёг. Соломония задула свечу, улеглась рядом. Рука Василия коснулась её плеча. Она отстранилась. Долго лежали молча, уставившись в темень потолка. Первым подал голос Василий, сказал с упрёком:
- Холодна ты, Соломония, аки печь без огня.
Она ответила бесстрастно:
- Какой Бог сотворил.
- Не воспаляешь ты меня, а гасишь живое, что есть во мне. Остыну я с тобой.
Соломония молчала. Замерла недвижимо, чужая, недоступная. А Василий уже поднялся, натянул сапоги и, надев кафтан, бросил обидное:
- Цветёшь ты, Соломония, бесплодно, аки пустоцвет на дереве, без завязи. На что обрекаешь меня?
Сердито толкнул ногой дверь, вышел из опочиваленки.
* * *На полпути между Нижним Новгородом и Казанью князь Дмитрий велел причалить к берегу, выжидать подмоги. Суда и насады, струги и бусы лепились борт к борту, покачивались на волнах. Над рекой не смолкал людской шум. Дмитрий зяб. Княжний челядинец разжигал огонь в железном шандале, но тепло от него не согревало.
Дмитрий нервничал, князь Ростовский не спешит. Верно, хочет прийти к Месту, не заморив долгим переходом ни воинов, ни коней.
Не было Дмитрию ответа и от государя. А вот воевода Киселёв и царевич Джаналей уведомили, что ведут к нему на подмогу свои конные полки.
Минул май…
С приходом воеводы Киселёва и Джаналея князь Дмитрий снова подступил к Казани. Опоясали полки белокаменные стены кремля, а пешие ратники осадили Аталыковы и Крымские ворота. Конница Киселёва и Джаналея через Казанку-реку переправилась, остановилась на том берегу.
С высоты стен казанцы русских воинов задирают, стрелы пускают. Воевода Киселёв крепость обстрелял, а на третий день закончился пороховой заряд. Попробовали русские мостовики наладить через речку Булак переправу, чтоб закрыть Царёвы ворота, но темник Омар конницу выпустил, отбил их.
Посовещались воеводы. Не так и высоки стены, а приступом не возьмёшь, укреплены изрядно.
Постояла русская рать под Казанью, посад сожгла и отступила. Малые силы. Ко всему дозоры донесли, Абдула и Назиб в спину Киселёву и Джаналею нацелились.
* * *День воскресный. Отслужив обедню, митрополит Симон вышел на паперть собора. Нищие и юродивые подлезли под благословение. Осенил одним крестом всех и, постукивая по булыжникам посохом, направился в княжеские хоромы. По пути останавливался, подолгу смотрел на зелёные кусты сирени, трогал молодые нежные листья липы, качал головой, причмокивал от удовольствия, и на высохшем лице печать благодушия и умиротворения.
У высокого княжьего крыльца два караульных воина осторожно взяли митрополита под руки, помогли подняться по крутым ступенькам. А когда Симой скрылся в хоромах, один из воинов сказал товарищу:
- Велик сан митрополичий, ан не хотел бы я иметь его.
Второй возразил:
- Отчего, почёт какой!
- Чести много, да ни семьи те, ни детей.
- Этакому старцу жена ни к чему.
- Не всегда он древним был. Верно, и молодость знал. Государь встретил митрополита, провёл к креслу. Сам уселся напротив.
- Зачем, отче, трудился, шёл. Прислал бы монаха, я бы тебя навестил, коль понадобился.
- Без нужды зашёл яз к те, сын мой, - замахал ручкой митрополит. - Давно не видел тебя, вот и надумал проведать.
- Спасибо, отче, за память. Знаю, печёшься ты обо мне. В голосе Василия Симон уловил насмешку, но оставил её без внимания. Сказал печально:
- Слышал яз, будто воинство наше от басурманской Казани поворотило.
Василий ответил сурово:
- За то спрос будет с воевод, отче. Тебе же с попами молиться надобно с усердием, чтоб даровал Бог победу брату моему Дмитрию. Ныне послал я к нему на подмогу князя Холмского.
- Господь не оставит нас без милости своей! - Симон перекрестился - И ещё слышал яз, что ты зело зол на боярина Родиона Зиновеича. Так ли то?
- Отче, - Василий поднялся, - вели в мирских делах мне судить. Коли же ты о боярине Тверде печёшься, то отвечу, грех на нём большой.
- Господь учил нас прощать вины! - Симон поднял палец кверху. - Яко и он прощает нам вины наши.
- Твердя достоин, чтоб дьяк Федька с него допрос учинил в избе пыточной.
- Родион Зиновеич древнего боярского рода, помни то, сын мой.
- Он, отче, не передо мной виновен, а перед Москвой!
- Не казни бояр, сын мой, черни на потеху.
Симон поднялся, поправил клобук, сказал уже о другом:
- Поглядел яз на тебя, сын мой, теперь к себе отправлюсь. Василий поклонился. Уже у двери пообещал:
- Прости, отче, коли что не так говорил. О Тверде же обещаю подумать.
Оставшись один, Василий долго стоял недвижимо.
«Бояре - что осы в гнезде. Одну тронь, все кидаются. Не успел Родиона наказать, как за него вишь какие заступники сыскались. А намедни Соломония тоже».
И Василий припомнил утренний разговор с женой. Соломония спросила его:
- Слыхала, будто боярина Твердю казнить собираешься? Василий ответил ей грубо:
- А твоё какое дело! К чему печаль?
- Не замай бояр, они опора твоя!
- Так-то и опора, - насмешливо прищурился Василий - Кои плечо подставляют, тех не оттолкну. Кои же подножку готовят, не милую. И ты, Соломония, прошу в дела мои государственные нос не совать и за бояр-отступников либо провинившихся в защиту не идти.
Василий покачал головой, сказал сам себе:
- Быть бы тебе, боярин Родион, пытанным дьяком Федькой, да уж ходатаи у тя сильны.
* * *- Авдоха! Авдоха! - высунувшись из дверей, голосисто звала боярыня Степанида. Её пронзительный крик разносился по всему двору.
Из людской избы показалась ядрёная краснощёкая баба, вперевалку направилась к боярыне.
- Авдоха, болярина Родивона Зиновеича попарь!
- Отчего не попарить. Попарить завсегда можно, - равнодушно промолвила баба и повернула к курившейся по-чёрному в углу двора баньке.
В бане жарко. За паром не углядишь. Боярин Твердя разлёгся на лавке, нежится. С дальней дороги костям покой и душе радость, миновал его княжий гнев. Никто и в мысли не держал, что так всё обернётся.
Когда вчерашним вечером воротился в Москву и шёл к великому князю, повстречал дьяка Федьку. За низким поклоном, что тот отвесил ему, уловил Твердя злую ухмылку.
Спрятал дьяк смешок в бороде, а глаза по боярину зыркают. У Тверди от недоброго предчувствия мороз по коже загулял. Плюнул вслед дьяку, проворчал: «Тьфу, поганец. Без крови не могет жить».
Ныне-то, ныне какая благость! Авдоха, двум мужикам не уступит, юбку за пояс подоткнула, мнёт боярину кулачищами спину, из бадейки горячей водой поливает и время от времени по боярину берёзовым веничком хлещет. Родион Зиновеич еле дух переводит. Хлебнёт из кувшина холодного кваса и снова на лавку. Что набрался насекомых за дорогу, всех Авдоха выгнала.
Твердя разомлел, тело огнём горит. Из горла не слова, хрип раздаётся:
- Поясницу, поясницу, Авдоха, подави!
И снова вспомнил пережитое волнение. Подумал: прикажи Василий отдать его, Твердю, в пыточную, сейчас не Авдоха его парила б, а дьяк Федька над ним изгалялся.
Кабы не упредил Версень Степаниду, а та не упала в ноги великой княгине и митрополиту, не миновать ему беды. Тем и отделался, что нашумел на него Василий, страху нагнал. Под конец же утих, сказал: «Тя, Родион, посылаю на Пушкарный двор боярином. Повертишься меж работного люда, поглядишь воочию, каким трудом пушки мастерят, вдругорядь не кинешь их, подумаешь».
Твердя огорчился. Придётся все дни на Пушкарном дворе отсиживать, и голубей не попугаешь, но перечить великому князю не стал. Виновен, спасибо, что живота не лишил…
Авдоха холодной водой окатила боярина и вслед горячей. Телу стало легко и покойно. Твердя попросил:
- Довольно, Авдоха, давай одёжу.
* * *Ушли русские полки от города, но Мухаммед-Эмин в тревоге. Ертоульные доносят: под Нижним Новгородом князь Дмитрий силу копит, не иначе снова пойдёт на Казань. Ко всему из Москвы приплыли торговые гости и тоже в един голос: опередили-де они несметное войско князя Холмского. А тут ещё проклятый царевич Джаналей. Орде изменил и разослал своих людей по улусам, на Мухаммед-Эмина татар подбивает, на Казань зовёт…
Собрал Мухаммед-Эмин муфтиев и беков, мурз и темников, совет держит. Больше всех шумит муфтий Девлет. Его тонкогубый рот не закрывается. Девлет поносит темников, винит их в трусости.
У темника Омара лицо покрылось багровыми пятнами, но он сдержался. Нельзя уподобляться сварливой женщине или ревущему ослу, как случилось с муфтием.
