— Что за неприятная случайность! Положим, с этими амфифонтами каждый раз что-нибудь происходит: та обожжется, на той хитон загорится, и всегда страху бывает больше, чем вреда. Но жаль, очень жаль! Конечно, неокор виноват; но мог ли кто ожидать, что венок от одного соприкосновения с огнем сгорит весь, так внезапно, так внезапно…
— Как Иресиона, — сказал чей-то тихий голос.
Ферамен вздрогнул: ему показалось, что этот голос слышится из уст самой богини. Нет, это была только Антигения, ее престарелая жрица; она стояла у подножия кумира и смотрела на Ферамена взором, полным грустной укоризны.
Толпа разошлась по домам.
Скромный дом Антигении стоял на другом краю храмовой террасы. Дивное это было место. Многовековые дубы гордо поднимали свои густолиственные главы над обильным зеленым терновником, давшим имя Рамнунту. Отсюда открывался вид на гордый акрополь, повисший над обрывом, точно орлиное гнездо, — на голубые волны пролива, на туманные очертания евбейских гор.
Но Ферамен не любовался этот раз этой давно знакомой, родной картиной; грустно, с поникшей головой постучался он в одностворчатую дверь жрицы. Открыла ему старушка, ровесница хозяйки; не говоря ни слова, она провела его в хорому. Видно, его ждали.
— Я пришел тебя спросить, матушка-жрица, — тихо начал он, — не можешь ли ты мне сказать, отчего богиня отказалась принять от меня новый венок?
— Могу, мой сын; но сначала имею передать тебе один подарок. Быть может, и он тебе кое-что скажет.
И она передала ему серебряную игрушку — маленькую лиру, обвитую прядью прекрасных, золотистых волос.
Сердце забилось у Ферамена. «От кого?» — чуть слышно спросил он.
— От моей покойной внучки, твоей ученицы — Иресионы с Каменной Нивы на Коридалле.
— Покойной, сказала ты? Когда умерла она? От чего?
— Все расскажу. Но выйдем на воздух, сядем на мураву, под теми терниями, которыми Немезида покрыла путь несчастных смертных… Послушай.
— Моя дочь Метротима, обольщенная Поликастом, владельцем Каменной Нивы, недолго наслаждалась своим обманчивым счастьем. Он не простил ей того, что она родила ему дочь вместо ожидаемого сына; уже и до того он не щадил ее женских чувств, теперь же окончательно перенес в чужие дворы свою самбуку, свои песни и свою быстролетную любовь. Недолго и бедная, нежеланная для отца малютка наслаждалась материнской лаской: Метротима чем далее, тем более хилела, таяла… Не хотелось ей оставлять сиротой свою девочку, да не выдержало сердце; и похоронили ее у обрыва, среди гряд Каменной Нивы.
Вторую жену Поликаст подобрал себе под пару — и его желание исполнилось: быстро, одного за другим, родила она ему двух сыновей. Тогда бедная Иресиона и подавно почувствовала себя отодвинутой в сторону. Юна нянчила своих младших братьев и любила их; но те, подросши, легко заметили, что их сестра в пренебрежении у родителей, и сами стали ею пренебрегать. Их любимым занятием (было хватать ее за ее роскошные золотые косы и гнать ее, точно лошадку. Пак проводила она свои молодые годы — на Каменной Ниве, среди каменных сердец.
Сколько труда стоило ей убедить своих родителей, чтобы они позволили ей участвовать в хороводах Деметры элевсинской! Далеко было; пришлось ей жить в доме одной элевсинской поселенки, с дочерью которой, Хрисидой, она скоро подружилась. Но Поликаст, сам обольстивший ее мать, боялся такой же участи и для дочери. Болезнь усилила его недоверчивость; и вот, когда для Иресионы под звуками твоей песни расцвел новый, негаданный рай — ее мачеха приехала за ней и увезла ее обратно в ее холодный родительский дом.
После такого света мрак показался вдвое чернее. Один раз — один только — его озарил яркий луч элевсинского солнца…
— Знаю, — глухо промолвил Ферамен.
— А затем и он угас. Не сразу. Она с жадностью цеплялась за каждую надежду. Но все, что ей Хрисида рассказывала о твоих успехах, доказывало ей, что она для тебя — ничто, что ты ее совсем, совсем забыл. А она — она душою была всегда с тобой, всегда молилась Деметре, чтобы тебе достался венок. Ее молитва была услышана. И когда она об этом узнала — она решила, что ты, вознесенный так высоко, уже никогда больше ее не заметишь. А это для нее значило, что ей уже нечего делать на этом свете. «Моя мать только раз полюбила, — сказала она, — и я только раз».
Я вижу, мой сын, ты потрясен моим рассказом. Но собери все свои силы — то, что ты услышишь теперь, еще печальнее.
— Элевсинии кончились, — продолжала Антигения, — наступили ущербные дни священного месяца. Иресиона все молчала; ее домашние, бесконечно далекие от нее, оставляли ее в покое.
Но вот в одно утро ее мачехе послышался какой-то подозрительный запах в хороме; она убедилась, что он струится вниз по лестнице из светлицы ее падчерицы. Открыла дверь, — в комнате было темно — ставни были плотно затворены — и вся она была полна тяжелого ядовитого воздуха. Ставни она тотчас открыла; у самой постели она увидела жаровню с потухшими головнями, а на постели — недвижную, бледную девушку.
Ничего не говоря домашним, она поспешила в деревню Коридалл — там живет старая, опытная женщина, знающая заговоры от кровотечения и зелья от многих недугов.
Вскоре после ее ухода вбежала в светлицу Хрисида, вся радостная:
— Иресиона! Письмо для тебя! Письмо от Ферамена!
— Опоздало! — застонал Ферамен.
— Да, опоздало. Хрисида могла его только в гроб к ней уложить, а вместе с ним и другое, которое она нашла под ее подушкой. Там же она увидела еще одно, запечатанное; на нем было написано: «Хрисиде — она знает». Это письмо — вот оно.
Она протянула Ферамену запечатанный складень. Приняв его дрожащей рукой, он его быстро распечатал, стал читать — но вскоре письмена утонули в тумане, покрывшем его глаза. С рыданием опустился он на колени перед жрицей; та с молчаливым участием положила ему руку на голову.
Он все плакал и плакал. Ах, это не были благодатные, молодые слезы, облегчающие душу; он чувствовал, точно с каждой минутой какая-то теплая пелена, согревавшая его до тех пор, отделяется от него и улетает куда-то: с каждой минутой ему становилось холоднее и холоднее.
— За что это на меня, боги? За что? В чем я провинился перед вами и перед нею? Ведь я ее даже в лицо не знаю… Выслушай, матушка, и меня; конечно, теперь уже поздно, горю не поможешь; но выслушай меня, скажи мне, в чем моя вина!
Он ей рассказал все, что знал. Она молча его слушала и не торопилась отвечать.
— В чем же моя вина? — настаивал он.
— О сын мой, как человек, как один из многих, ты вполне прав, и нет такого строгого судьи, который решился бы тебя осудить.
Но понимаешь ты теперь, почему Немезида особенно строгими взорами смотрит на тех, которым дана доля выше человеческой? Вы, певцы, не просто люди; ваш дар сродни пророческому. Да, ты не знал Иресионы; да, ее неумелые, детские письма не могли целиком передать тебе ее души — эту чистую, нежную душу, это небесное благовоние, затерявшееся в пустыне Каменной Нивы. Да, человеческим разумом ты не мог ее постигнуть; но отчего же не оправдал себя твой певческий, твой пророческий дар? На той высоте, на которой ты стоял, — ты мог пленить эту дивную душу ярким блеском твоих лучей, но не мог ее согреть своей теплотой. И в этом, мой друг, твоя вина перед Немезидой.
И вот почему Немезида не приняла твоего венка. Она слышала восторги народа, воодушевленного твоей песнью; но она слышала также и тихое одинокое рыдание той, которая за эту песнь заплатила своей молодою жизнью. А это — цена, превосходящая ту, которой может для себя требовать человек.
Ты не знал, какая это была чистая и нежная душа; ты не знал также и того, как она была предана тебе. Верь мне, мой друг: никогда еще человек так полно не принадлежал человеку, как она принадлежала тебе. Эту смерть, которую она приняла с отчаянья, чувствуя себя покинутой тобою, — она приняла бы ее с радостью для тебя, чтобы хоть одной лишней розой украсить твой жизненный путь.
— Ты еще не прочитал ее письма — прочти его.
Стряхнув слезы с ресниц, Ферамен вернулся к письму Иресионы — к ее нежным, ласковым словам о примирении и любви, торжествующей над смертью.
— Да, матушка, ты права. Мне принадлежал драгоценнейший в мире клад — а я понял это только тогда, когда потерял его.
Антигения была права и в другом.
Та победа Ферамена была последняя. Ища утешения в ревностной службе Деметре, он и в следующие Элевсинии выступил во главе хора с песнью в ее честь. На этот раз он — впервые в своей жизни — испытал горечь поражения. Венок был присужден не ему, а Амфианакту.
Евмолпиды были по-прежнему с ним ласковы, с прославленным певцом Деметры. Но чем более они старались ему показать, что он не упал в их глазах, тем более их усилия казались ему деланными; под благовидным предлогом он простился с ними, уклоняясь от торжественного пира. Хотел он проститься и с Амфианактом, чтобы уверить его в неизменности своей дружбы; но, подумав немного, и от этого отказался. Зачем омрачать тягостным разговором молодое счастье победителя? И много ли стоила теперь его, Ферамена, дружба — дружба расстроенной, разбитой лиры?
