– Какой раз мне велят осматривать воеводу Путника, заведомо предупреждая, что он болен, а я как врач должен лишь подтвердить его непригодность по болезни.
– И вы?
– А что я? Воевода здоров как бык. Но моим диагнозом, кажется, не совсем-то довольны. Требуют еще раз посмотреть Путника, вот я и смотрю… самому стыдно!
Невольно закралось подозрение: Путника хотят видеть больным и, отставив от службы, лишить Аписа поддержки воеводы. От кого же исходило желание устранить генералиссимуса, чтобы он не мешал удалению Аписа? Вопрос темный, как темна и воровская ночь, созданная для взлома с убийством. Но мрак этой ночи вдруг рассеялся, освещенный явлением Петара Живковича, внешне очень доброжелательного. Однако «ордонанс-офицер» желал вести разговор при свидетелях, и при нем, словно телохранитель, состоял поручик Коста Печанац[20], обвешанный оружием с такой же щедростью, с какой вульгарная шлюха обвешивает себя ожерельями, браслетами, медальонами и серьгами.
– Разговор серьезный, – предупредил Живкович, – и я не начинал бы его, если бы не желание одного высокого лица.
– Королевича Александра? – сразу расшифровал я.
– Допустим, – нехотя согласился Живкович.
Он сказал: «Поражения на фронте, хаос в тылах, общий голод, повальные эпидемии, недовольство в армии, кризис в министерских верхах – все это никак не укрепляет власть молодого монарха, желающего сплотить нацию узами своей любви».
– Согласен, – сказал я, чтобы не сказать большего.
– В нашем всеобщем развале, – продолжал Живкович, – усиливается влияние «Черной руки», которая вторгается не только в дела войны, но и в сферы той политики, где давно воцарилась народная мудрость Николы Пашича, признанная всем миром. Коста, не дергайся, – неожиданно закончил речь Живкович.
Замечание было правильное, ибо при каждом движении Косты Печанаца на его поясе стукались четыре бомбы.
– Продолжайте, – сказал я, экономя слова.
– Рука-то белая, только перчатка черная, – вдруг произнес Печанац. – Я сам подчинен полковнику Апису, но…
Продолжения фразы не последовало. Печанац вынул расческу и стал располагать свои волосы на идеальный прямой пробор, будто от состояния его шевелюры зависело очень многое.
– Но и черная рука может стать чистой, если поверх нее натянуть белую перчатку, – заговорил Живкович. Мне эта игра в кошки-мышки надоела, я просил выражаться точнее. – Точнее, – ответил Живкович, – эта «Черная рука» стала сильно мешать его высочеству Александру. Если его отец еще терпел выходки Аписа, то Александр Карагеоргиевич готов ампутировать всю «Черную руку», чтобы гангрена разложения не распространялась далее… Сейчас на карту поставлено все!
– И даже наши жизни, не так ли? – спросил я…
Все ясно, как божий день. Петр Живкович сначала прощупывал меня, словно мясник агнца перед закланием, а затем ринулся на меня в атаку, чтобы оторвать меня от Аписа. Для этого он выложил передо мною такого туза, которого нечем крыть, ибо в моей колоде не было козырей.
– Ты, друже, до сих пор не сомневаешься, что русского посла Гартвига отравил венский посол барон Гизль?
– В этом уверены даже в Петербурге, – отвечал я.
– Напрасно! – съязвил Живкович. – Гартвига отравил Апис, ибо Гартвиг вступался за авторитет премьера Николы Пашича.
Если бы это было правдой, я, наверное, должен бы свалиться в глубоком обмороке. Но я не поверил Живковичу, и он – хитрая бестия! – сразу ощутил мое недоверие. Тогда, чтобы придать своим словам большую достоверность, он таинственно прошептал мне на ухо – будто по секрету от Печанаца:
– Да, это Апис отравил Гартвига. Но зато Апис отказался отравить королевича Георгия, хотя его смерть расчистила бы дорогу к престолу для Александра…
Нужны слова. Я решил отделаться шуткой:
– Вижу, что не все благополучно в королевстве Датском, – кажется, так говорил еще старина Гамлет?
– Среди сербов полно всяких Гамлетов, – отпрянул от меня Живкович, – и они еще ждут своего Шекспира.
– А может, и… прокурора, которого явно не хватает, чтобы разобраться в ваших криминальных делах.
– Вот именно! – не растерялся Живкович. – Так давайте сообща отмоем свои руки, чтобы из черных они стали белыми…
Я предупредил Живковича, что обо всем слышанном вынужден поставить в известность не только Артамонова, но и русского посла – князя Григория Николаевича Трубецкого.
– Артамонов и так все знает, – проворчал Печанац, громко продув расческу от волос, застрявших между ее зубьями, – а посла в наши дела не впутывайте. Иначе кончится плохо…
Я понял, что эта угроза относилась лично ко мне.
* * *
Обещаю не утомлять читателя датами или топонимикой, стараясь донести до него лишь самую суть событий.
Даже на стенах домов Ниша были размалеваны броские надписи: Vivent les allies! (Да здравствуют союзники!), но союзники безнадежно застряли в Дарданеллах. Под Одессой срочно формировалась армия в сто тысяч штыков для отправки в Сербию, однако Румыния не пропускала наши войска через свои земли. На пристанях Дуная работали наши матросы, русские мастеровые возводили разрушенные мосты, а минные катера Черноморского флота спешно ставили мины в изгибах дунайских фарватеров.
Австрия сама уже не могла справиться с маленькой Сербией, и задушить ее взялись немцы во главе с Макензеном. В октябре 1915 года Белград снова погибал под фугасами, пять тысяч свежих крестов вписались в тогдашний некрополь столицы. Два дня шли уличные бои, заодно с сербами геройски сражались за Белград русские матросы. Над Дунаем задувал ураганный ветер «кассава», разбрасывая немецкие паромы и пароходы, затем хлынули проливные дожди, дивизии Макензена форсировали Дунай и Саву – началось наступление противника, хорошо подготовленное. Никола Пашич издал старческий стон, умоляя Антанту о помощи, но лондонская «Дейли мейл» ответила ему передовицей с характерным названием: «Уже поздно…».
Поздно! Макензен давил на Сербию с севера и запада, а с востока фронт Сербии был обнажен, и в эту «прореху» фронта «собачий сын» царь Фердинанд, продавший Болгарию немцам, бросил свои войска. Они сразу вломились на станцию города Вране, разбросали лопатами полотно, взорвали телеграф – отныне сербы лишились связи с Салониками, где союзники выстраивали новый фронт, дабы не пропустить Макензена в Турцию. Между армиями сербов и союзников «собачий сын» вбил крепкий клин.
В союзных штабах Антанты академически рассуждали:
– Сербия сама виновата! Будь сербы благоразумнее, они бы заранее уступили Македонию царю Фердинанду, а теперь… Теперь поздно! Пусть сербы бегут куда глаза глядят…
Правда, англичане и французы пытались вернуть станцию Вране, но были отброшены обратно в Салоники, где маршировали под сводами триумфальной арки времен Марка Аврелия, прелестные гречанки дарили союзникам очаровательные улыбки, а заводы «Метакса» гнали для них превосходный коньяк. Черноморский флот держал давление в котлах, чтобы прийти на помощь. Петербург – устами Сазонова – взывал к странам Антанты:
– У нас собраны сто тысяч людей, но им не хватает винтовок. Дайте нам оружие, и мы вышвырнем немцев из Сербии, словно нашкодивших щенят… Только оружия! А кровь будет наша…
Радомир Путник принял решение, и оно было правильным, ибо оно было единственным, спасающим сербов от окружения…
– Будем отходить на Черногорию – через Албанию…
Из Ниша правительство перебралось в Кралево, за ним тронулся дипломатический корпус. Наступили осенние холода, послы и посланники раздавали беженцам пачки секретных архивов:
– Это вам для разведения костров… погрейтесь! Теперь от секретов политики одна польза – лишь бы горели пожарче…
Войска перемешались с беженцами, и часто солдат тащил на себе сундук с пожитками, а босая крестьянка несла на плече ружье. Пленные австрийцы брели по дорогам заодно с беженцами, проклиная свою судьбу – в один голос с сербами. Иные, обессилев, рыдали на обочинах, нищенски моля о подаянии:
– Сербы! Я не хотел вам горя… не виноват… меня послали! Поймите меня, простите. Хоть кто-нибудь… хлеба!
Пашич распорядился отворить все тюрьмы, чтобы заключенные подбирали на дорогах умирающих, чтобы подсаживали на телеги отставших детей. Я застал доктора Сычева на окраине Кралево, где была слесарная мастерская. С помощью ассистентки Логиновой-Радецкой он что-то обтачивал на токарном станке. В суппорте станка вращалась обыкновенная вилка из мельхиора.
– Я еще не сошел с ума! – закричал он мне. – Но я скоро сойду с ума, ибо нет инструментов для операций… Видите, из вилки у меня получается великолепный скальпель!
Социал-демократ Данила Лепчевич, депутат народной Скупщины, писал, что особенно много беженцев было из Белграда и его окрестностей, бежавших от диких зверств, творимых солдатами Макензена: «Сейчас, когда неприятель наступает со всех сторон, бегство происходит днем и ночью, на лошадях, по железным дорогам, пешком. Многочисленные беженцы не имеют кровли над головой, никто не получает даже краюхи хлеба. Детишки, полуголые и босые, пропадают в холодные ночи. Все трактиры и погреба переполнены. Люди повсюду – за столами, на столах, под столами на полу, а некоторые научились спать стоя…»
