— О, кто ты, гость? Будь милостив к нам! И верно, ты бог; золотом солнца сверкают твои кудри, и румянец зари пылает на твоих щеках…
Он вздрогнул и опустил глаза. «Прости меня, Прокрида! — прошептал он. — Я люблю тебя и только тебя. Да, я был в волшебном царстве, но, видишь, я прихожу к тебе. О, пожалей меня и дай мне отдохнуть ото всех чар на твоей груди».
Он опять взглянул ей в очи — под ее кротким, детским взором угас поцелуй богини на его устах. Он это почувствовал; не помня себя от восторга, он заключил ее в свои объятия. Она не в силах была противиться.
— Ты меня прощаешь, да? Ты меня любишь — да, Прокрида?
— Не знаю, что со мной, — шепнула она, — все это… так внезапно, так странно.
— Прощаешь? Любишь? Скажи, что любишь!
Она молча опустила голову на его плечо.
— Откроем ставни, мой любимый. Хочу еще раз полюбоваться на тебя.
— Да, милая, я и сам хочу их открыть. Я не понимаю, что со мною творится: что-то крылатое, какая-то летучая мышь меня коснулась и влила мне тоску и истому в тело…
Он подошел к окну и с трудом открыл ставни. Волна света проникла в терем. «Ну, вот уже и легче стало». Он снова вернулся к ней.
— А теперь еще раз посмотри на меня так, как смотрела тогда… Прокрида, да что с тобой?
С диким криком вскочила она, глядя на мужа, точно на привидение. Он хотел взять ее за руку — она отпрянула от него.
— Кефал… Это был… ты?
— Прокрида… что сталось с твоим ожерельем?
На желтой нитке болтались сухие, свернувшиеся трубочками ивовые листья: под ними виднелись, вместо рубинов, крупные кровяные пятна, окаймлявшие всю белоснежную шею Прокриды. Но ей было не до ожерелья: вне себя от ужаса, она не сводила глаз с Кефала и все повторяла:
— Кефал… это был… ты?
— Прокрида… да за кого же ты меня принимала?
Тут только он вспомнил о пророчестве Зари.
— Прокрида… ты приняла меня за другого… и все-таки могла… после нашей клятвы?..
Она опустила глаза, но вскоре опять их подняла; робкая надежда светилась в них.
— Кефал мой, друг мой… ведь если это был ты — то, значит, я не нарушила клятвы. Ведь никто же, кроме тебя, меня не касался. Как же я, после этого, не чиста?
Но он не ответил ей. Грустно понурив голову, он направился к срединной двери — к главной двери — к горе.
Прокрида не пыталась удержать его: она чувствовала, что это безнадежно.
Она позвала старушку Полимелу, свою няню, последовавшую за ней из дома Эрехфея и теперь служившую ключницей.
— Няня, родная, исполни мою просьбу… только так, чтобы никто об этом не узнал. Помоги мне омыться и одеться во все черное.
Старушка всплеснула руками:
— Ради богов, дитятко! К чему это?
— Не спрашивай, родная, если любишь меня; сделай то, о чем я тебя прошу.
Полимела понизила голос.
— Не правда ли, дитятко, — таинственно шепнула она, — этот высокий и сильный гость — это был сам Гермес? И он принес тебе весть, что твой муж — умер?
— Да, няня, он умер — для меня.
— Но почему же, дитятко, он был похож на него самого?
— Боги уподобляются кому хотят, няня, не давая нам отчета в своих поступках. Но сделай то, о чем я прошу тебя: я должна исполнить один заупокойный обряд, которого он… Гермес… от меня требует.
Старушка послушалась; омывшись и одевшись, Прокрида поцеловала ее на прощанье и пошла тоже по направлению к Гиметту. Она дошла до того места, где Харадра, сбежав с горы, водопадом низвергается в пропасть. Эта пропасть считалась входом в царство мертвых.
Но теперь солнечные лучи играли в пене водопада, радуга стояла над ней, и наяда сидела под ее сводом и пела, грея в полуденной жаре свое серебристое тело. Завидя Прокриду, она окликнула ее:
— Неподобное дело задумала ты, царевна; не так спускаются в поддонное царство, да и рано тебе туда. Постой, дай вспомнить: есть у меня песня и про тебя.
Она опустила свои взоры в волны своего потока; мало-помалу ее глаза загорелись пророческим блеском, и она мерно и протяжно пропела:
Есть на окраине моря любимая Зевсом обитель.
Критом зовется она; правит в ней мудрый Минос.
Много чудес получил он в наследье от матери дивной:
Дрот-прямолет в их числе, бьющий без промаха все.
Выслужить дрот ты должна добровольною службой годичной;
Им ты искупишь свой грех — ласку супруга вернешь.
Едва отзвучали последние слова песни, как радуга потухла, и наяда опустилась в свой поток.
— Спасибо, нимфа! — крикнула ей вслед Прокрида — и бодро, с новой надеждой в груди, направилась по дороге, ведущей в афинскую гавань Фалер.
Уже смеркалось, когда она достигла взморья; но ночь обещала быть тихой, лунной, и гавань жила полной жизнью. Прокрида увидела тридцати-весельное судно, готовое к отплытию; якорь был поднят, как раз отвязывали кормовую. Судовщик показался ей знакомым.
— Откуда и куда, Евагор? — спросила она.
— Из Кносса критского, царевна Прокрида; привез груз кипарисовых бревен, теперь еду обратно с грузом гончарных изделий, заказанных Миносом. — Но почему я вижу тебя в трауре?
— Евагор, возьми меня с собой.
— Что ты, царевна! Ведь после этого все гавани царя Эрехфея были бы мне недоступны на веки вечные.
Прокрида сняла с пальца перстень из массивного золота с большим алмазом — предсвадебный дар отца — и протянула его судовщику. Радость сверкнула в его глазах.
— Скорее на сходни, царевна, пока никто тебя не узнал! А ты, Кимофоя, — прибавил он, обращясь к своему судну, — сослужи мне еще эту последнюю службу; а затем я уже не буду тебя доверять обманчивой Амфитрите. Твой руль будет повешен над очагом, и ты мирно состаришься в ограде Диоскуров.
Прошло два дня. Царь Минос сидел в тронной зале своего кносского дворца, на высоком, каменном престоле; по обе стороны от него вельможи, члены его совета. Заседание, видимо, близилось к концу.
У дверей залы показался стражник.
— У входа стоит женщина невиданной красоты — не знаем: богиня или смертная — вся в черном: хочет наедине поговорить с тобой. Прикажешь впустить?
Минос был мудр, но в то же время и очень чувствителен к чарам женской красоты.
— Наша беседа кончилась, друзья, но я прошу вас не расходиться, а ждать меня во дворе, у алтаря. Зевсу будет жертвоприношение, а после него — пир горой.
Когда вельможи очистили тронную залу, он приказал стражнику призвать незнакомку. Она пришла.
— Мое имя — Антифила; я — дочь Полифила из Форика аттического. Твоя мать, славная Европа, избранница Зевса, завещала тебе дрот-прямолет, без промаха поражающий всякого зверя; пророчество велит мне выслужить его у тебя, чтобы искупить мой грех. Прошу тебя уважить божью волю и обещать мне этот дрот; взамен предлагаю тебе себя на один год в рабыни.
Во время ее речи Минос пожирал ее своими взорами; недобрым блеском горели его глаза. Встав, он подошел к ней и властно положил ей руку на плечо.
— За милость — милость; так ведь, Антифила?
Она скромно, но твердо подалась назад и, отдернув верхнюю кайму своего хитона, показала Миносу кровяные пятна, окружающие ее шею.
— Меня опалила молния Зевса; мое тело — живой «энелисий», священный для всех, более же прочих для тебя, Зевсов сын!
Минос испуганно отступил, сорвал висевшую над его сиденьем лабрию — серебряный топор о двух медных лезвиях, символ критского Зевса — и, поцеловав его, поднес ко лбу и к груди. Прокрида, довольная, продолжала:
— Не бойся: я буду тебе полезной рабыней. Я умею жать, сушить, молоть; я знаю все заговоры, спасающие и колос от ржи, и зерно от перегара, и помол от засоренья пылью жерновов. Итак, ты принимаешь условие?
Минос кивнул ей головой и крикнул, чтобы позвали управляющего.
— Это — Антифила, новая раба, которую мне Евагор привез из Аттики.
Затем, видя, что грубые черты управляющего расплылись улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, он прибавил, внушительно поднимая лабрию:
— Она перунница отца моего, Зевса: горе тебе и всем, кто хоть мизинцем коснется края ее ризы.
Исполнился год.
К некогда богатому двору Кефала под Гиметтом приближалась женщина; выступала она с трудом, то и дело опираясь на посох странного вида, издали сверкавший своим медным острием. Действительно, это был не посох, а дрот — дрот-прямолет; но в усталой женщине нелегко было узнать Прокриду.
Во дворце все было пусто; лишь в самом внутреннем покое, где хранились сокровища дома, она нашла старушку, которая, увидев ее, с громким плачем бросилась ей на шею. Это была ее няня, Полимела. Она тотчас принялась рассказывать, как после ее ухода вся челядь разбежалась, как все расхитили, что кто мог, и ей с трудом удалось отстоять господскую сокровищницу.
