Овидий Горчаков - Вне закона

Я вытерся его полотенцем.

— Нет уж, надо держаться подальше от этих дел,—  вздохнул радист. — Вот и Токарев... Ну и фрукт! Не лезь, говорит, Ваня, поперед батьки в пекло. Самсонов — батька наш, ему, говорит, и ответ держать, а наше дело сторона,—  зло выплевывал Иван слова Токарева, совсем забыв, что и сам он, до убийства своего командира Иванова, твердо стоял за «политику невмешательства». — Еще, сукин сын, поговорку сволочную ввернул: правдой жить, палат не нажить! Эх ты, говорю, Илья Муромец! А он смеется: нынче на временно оккупированной святорусской земле, мол, и Илье Муромцу ничего не стоило бы себе шею сломать. А чего ради? В условиях победившего социализма все равно, говорит, неизбежно восторжествует справедливость.

Вон был один Илья — Илья Петрович Богомаз — тоже был «великий полководец», но зачем же собственную шею ломать?

Я вздрогнул, впился в Студеникина глазами: «Значит, Токареву что-то известно, а

Студеникину? Нет, о Богомазе он ничего, видно, не знает... Не знает, а должен знать!»

— Ты, конечно, тоже советчик не ахти какой,—  свирепо глянул на меня Студеникин. — Как в сказке — налево пойдешь, направо пойдешь... И Самарин с Борисовым меня подбивали... Ну что вам — больше всех надо? За всех вы в ответе, что ли? Тише! Лагерь... Мама моя! — опомнился у «радиорубки» Студеникин! — Да я помыться забыл!

За палаткой радиста я увидел Самарина. Он вел под руку расстроенного Гаврюхина и в чем-то настойчиво убеждал его.

Я тебе как коммунист коммунисту говорю... — услышал я напряженный голос Самарина уже за кустами. — Не ту ты линию взял. Возьми, к примеру, этот шестьсот двадцатый отряд... Вот у них порядок...

Шалаш Самсонова похож на комиссионный магазин — весь забит подержанным иностранным добром немецкий патефон, немецкий ковер, «телефункен», несессер. Все это добыто нашими руками.

В шалаше уже сидели на топчанах Ефимов, Кухарченко, Перцов, Козлов, Дзюба со своим комиссаром, Гущин, Богданов, Гаврюхин.

— Присаживайтесь! — сказал мне и Шелкунову Самсонов. — Места нет? — Взгляд Самсонова упал на Перцова. — Ну-ка, Перцов, сходи на кухню, поторопи там шефа с обедом. И свежим воздухом заодно подыши.

Перцов вспыхнул и молча поднялся с топчана. Вдвоем мы легко уместились на освободившемся месте.

— Созвал я вас для того,—  начал Самсонов,—  чтобы разработать план нападения на гарнизон немцев в Никоновичах...

— Никоновичи! — вскричал Кухарченко, хлопая по столику кулаком. — Вот это здорово, вот это да!

— Да, Никоновичи! — повторил Самсонов, довольный произведенным впечатлением. — Настала пора разбить цепь осадных гарнизонов. Бойцам надо разъяснить: в Никоновичах стоит взвод эсэсовцев — палачей Красницы и Ветрянки. Сейчас я ознакомлю вас по карте с общим планом, затем, после завтрака, возьму вас на командирскую рекогносцировку местности. При обсуждении моего плана прошу не стесняться. Я ценю мнение каждого из вас.

Мы переглянулись с Щелкуновым. «Какая муха укусила Самсонова?»

— План мой основан на данных разведки о силе и составе гарнизона, об организации охранения и других деталях обороны противника...

Зачарованно смотрел я на затрепанную, исчерканную двухкилометровку, распластанную на столе,—  три месяца назад получили мы ее в разведотделе штаба Западного фронта, и была она новенькой, хрусткой...

После плотного обеда (свиные отбивные полицейские, пюре из бульбы сочувствующих, эрзац-чай сладкий с сахарином по-немецки, порции по-партизански) командиры отправились на велосипедах на рекогносцировку. Самсонов, Кухарченко и Ефимов катили в шарабане с плетеным задком. Шарабан и гнедой в яблоках жеребец — наши с Щелкуновым трофеи.

Когда мы ехали лесом, Самсонов шутил и смеялся. Да, да! Оказывается, Самсонов может шутить и смеяться. И это вызвало в памяти образ того Самсонова, которого знали, ценили, уважали в Москве на Красноказарменной, образ, стертый событиями последних трех месяцев. С тем Самсоновым я мог знаться долгое время, считая его порядочным человеком, закрывая глаза на мелкие недостатки... Всю дорогу Самсонов, небрежно развалясь в бричке, благодушествовал, обозревал свои «владения», раскинувшиеся до затянутого лиловой дымкой горизонта, весело говорил с командирами и даже напевал популярную в нашей диверсионной школе песню:

— Не знаешь, что за стих на капитана напал? — спросил я Щелкунова, когда мы катили впереди брички на велосипедах.

— Говорят, какую-то неприятную радиограмму получил, ну и опять о нас, о «ядре» споем да о Гаврюхине вспомнил. И целую серию больших операций задумал провести, чтобы начальство задобрить.

«А Гаврюхин зачем ему понадобился? — спросил я себя. — Ясно. Встревоженная радиограмма «Центра» пошатнула положение Самсонова, и он снова решил прикрыться

«парторгом»... Однако от создания парторганизации он все еще воздерживается — как видно, упрямых наших партийцев он здорово опасается»...

В Радькове, наконец, я увидел партизан 620-го отряда. Самсонов и Ефимов, приостановившись, подчеркнуто официально, по-армейски здоровались с командирами. Мне понравилось, что в заднепровском отряде не копировали армейские порядки. Я с живым интересом разглядывал незнакомых партизан, как разглядывал бы каждого русского, столкнувшись с ним в чужой стороне. Они плохо обуты, бедновато одеты, пожалуй, хуже нашего вооружены. Но они партизаны! Они свои!

Я прислонил велосипед к изгороди, подошел к курносому пареньку с немецким автоматом, в фуражке пограничника с оторванным козырьком и попросил закурить.

Табаку у него не нашлось. Паренек был веснушчат и очень молод, низок ростом и не особенно широк в плечах, но по тому, что у него был автомат и наган, когда у товарищей его, более старших, имелись лишь «винторезы», и по тому, что вида он был ершистого, я понял, что передо мной не какой-нибудь торбочник.

— На, закури сигарету,— сказал я ему, протягивая пачку немецких сигарет «Драва».

— «Драва»? — переспросил паренек, щелкая щегольской «фрицевской» зажигалкой, хотя в ней явно недоставало камешка. — Верно, «дрянь» по-фрицевски. — Он скользнул взглядом по моей трофейной «обмундировке». — Мда! А у нас никто не носит фрицевское

— запрещено.

Каждый из нас важничал, старался казаться солидней, бесшабашней — ведь нам вместе было меньше сорока лет.

— Давно в партизанах?

— Да уж два месяца.

— За Днепром? И здорово действуете?

— Лупим немчуру в хвост и гриву. Мы город Кличев брали, весь район очистили.

Только вот теперь — дралапута-дралала!

— Это что такое — «дралапута»?..

— Драпаем, значит. Каратели житья не дают.

— Сам откуда?

— Бобруйский. А ты?

— Из Москвы.

— Ого! У нас за Днепром была целая группа парашютисток из Москвы. Командиром у них Колесова...

— Леля Колесова! Это же наша, из нашей части. Командир группы девушек!

— Точно! Средь бела дня эшелон под откос спустила.

Слушая рассказ паренька о Леле, я думал: «Ведь отборный был у нас в части народ, лучшие из лучших, сплошь герои, а все-таки нашелся среди них

Самсонов!..»

— Сам-то ты много немцев на тот свет отправил?

— Порядком. Да разве сосчитаешь на засаде, кого ты хлопнул, кого сосед твой?

Конечно, как комсорг роты, я пример обязан подавать.

— Комсорг, говоришь? И парторганизация у вас есть?

— А как же! Сам в партию подаю. У нас за Днепром и подпольный райком действует.

— Ас нами вы не хотите остаться?

— Нет уж, спасибо! Нешто это лес у вас? Вроде нашего бобруйского парка. Прижучат вас тут. Вот у нас за Днепром так леса. И то тесно стало!

— А командир у вас хороший?

— Командир отряда что надо, первый сорт! А полковник Ничепорович — так это ж лесной Чапаев!

Самсонов холодно простился с командирами 620-го и крикнул мне: «Поехали!» Я сел на велосипед.

— Ну, как в Москве-то там? — крикнул вслед паренек.

— Порядок полный!

Так и не узнали мы ничего друг о друге. И все же я узнал многое — в 620-м отряде есть и партийная и комсомольская организации. Вот бы связаться с ними, рассказать им все о Самсонове!

Я оглядывался на паренька из 620-го и на других заднепровских партизан, и тоска щемила сердце. Наша встреча была похожа на короткую встречу двух кораблей в открытом море после долгих месяцев бурного и опасного плавания.

Иные мысли волновали Самсонова. Настроение у него заметно испортилось.

— Сидели бы эти торбочники у себя за Днепром,—  проворчал он глухо. — Ну ничего, мы утрем им нос!..

Оставив велосипеды и бричку в укромном уголке леса, нехоженом как дно морское, где и солнечный свет был редким, робким гостем, мы вышли на опушку к занятому врагом селу.