– Деревенские парни. Рот открыли, смотрят по сторонам. Только из навоза вылезли, в Польше. Фюрер принес гений немецкой цивилизации, всей Европе… – кассир набрал номер столовой для персонала. Он попросил стакан чая, с печеньем. Чайник, по правилам безопасности, в его комнате держать запрещалось.
– Он смотрит в нашу сторону, – одними губами сказал полковник Кроу, наклонившись над планом музея:
– Звонить кому-то собрался. Сюда приедет гестапо, или как их… – планер выскользнул из чердачного окна башни в замке Кольдиц на исходе ночи.
Приступая к фрескам, Мишель заявил коменданту Шмидту, что нуждается в мастерской, для подготовительных работ и хранения материалов. Немец велел приспособить чердак, под крышей башни. Мишель построил в комнате аккуратную перегородку, отделив каморку, в два метра шириной. Охранники обратили внимание на стену. Мишель провел их внутрь и показал сложенные холсты:
– Для удобства, – голубые глаза смотрели искренне, прямо, – я не люблю беспорядка в мастерской.
Планер строили из разборных деталей, Мишель прятал их под холстами. Потолки на чердаке были высотой в три метра. Окно, от пола до потолка, полукруглое, выходило на восток. Отсюда даже виднелась железная дорога на Дрезден.
Планер, как и предсказывал полковник Кроу, протянул ровно милю. Мишель заранее вырезал из своей куртки черные номера, оставив одежду с прорехами. Это было безопасней, чем разгуливать по Дрездену в тюремном наряде. Для кузена французский товарищ, работавший на лагерном складе, достал сверток с гражданской одеждой. Потрепанные вещи держали на случай визитов Красного Креста. По правилам Женевской конвенции, военнопленных запрещалось одевать в тюремные куртки, с номерами. Они должны были носить форму, или штатские костюмы. Мишель подозревал, что гражданские пиджаки привозили из Дрездена, из ариизированных квартир. Кузен тоже догадался, откуда взялся его костюм. Переодеваясь, Стивен мрачно сказал:
– Вернусь домой, и буду настаивать на бомбежках… – он сочно выругался, – лагерей. Хотя они не являются стратегическими объектами, по мнению наших военных. Но вообще… – он быстро и ловко собирал планер, – ходят слухи, что Люфтваффе не ограничится атаками на наши корабли, в проливе, и Северном море. Придется защищать Британию… – приземлившись на картофельном поле, разобрав планер, они забросали детали землей. Мишель, внезапно, сказал:
– Я никогда не летал на самолете. Это в первый раз… – июльская ночь была теплой, тихой, на огромном небе догорали звезды. Стивен хохотнул: «Обещаю, что не в последний».
Товарищи снабдили их рейхсмарками, выручкой от продажи сигарет охранникам. Стивен и Мишель, добравшись пешком до следующей станции после Кольдица, сели на первый пригородный поезд, в Дрезден. Рано утром здесь вряд ли могли появиться патрули, но Мишель, все равно, велел не рисковать. Они не стали доезжать до центрального вокзала, где их мог встретить наряд гестапо. Мишель был уверен, что после утренней поверки, комендант Шмидт разошлет, по Саксонии, телеграммы о побеге. Они оба хорошо говорили по-немецки, но с заметным акцентом, и документов у них никаких не имелось.
Когда поезд оказался в Дрездене, они вышли на маленькой платформе, в рабочем районе. Кафе открывались, они нашли неприметное заведение. Мишель вернулся с кружками к расшатанному столу: «Первый кофе за почти год, поверить не могу». Им все равно надо было появиться в центре города. Чтобы оказаться в Галерее Старых Мастеров, где работала Густи, как ее называл Мишель, надо было пройти мимо Фрауэнкирхе. «Придется рискнуть, – вздохнул капитан де Лу, – другого пути нет».
Кузен, угрюмо курил сигарету, отхлебывая жидкий, горький кофе:
– Эрзац, – полковник Кроу, скосил глаза на портрет Гитлера, над стойкой кафе, украшенный нацистскими флагами, – настоящий кофе они в армию посылают, или в СС. Мерзавцам фон Рабе, вроде старшего, Максимилиана… – Мишель отозвался:
– Не все немцы на него похожи, Стивен. Ты знаешь о Генрихе. Он с Питером судетских детей спасал. Он настоящий, достойный человек. И Густи такая, можно не волноваться… – с Августой фон Ассебург Мишель познакомился пять лет назад, до испанской войны. Девушка училась в Геттингене, и приехала на практику в Лувр. Ее передали под покровительство Мишеля, тогда начинающего реставратора. Они переписывались, Густи посылала ему статьи, на рецензию. В последний раз они виделись два года назад, в Париже:
– Я ее спросил, почему она из Германии не уезжает… – Мишель вел кузена к Фрауэнкирхе, – она католичка, верующая, ненавидит Гитлера. Сначала у нее мать болела, но фрау фон Ассебург умерла, Густи писала. Она не ответила, перевела разговор на что-то другое. Она графиня, в конце концов… – девушка, смеясь, объяснила Мишелю, что происходит из боковой ветви рода фон Ассебург-Фалькенштайн. Ее покойный отец преподавал в гимназии, в Баутцене, столице местных славян. Мать Густи была славянкой, хотя Гитлер заявил, что в Германии не существует никаких славян. Все школы сорбов закрыли, язык запретили, даже в церквях. Густи вздохнула:
– Он хочет сделать вид, что в Германии все арийцы… – девушка помолчала:
– Учебники языка изъяли из библиотек. Прекратили писать, что сорбы славяне. Мы все арийцы, просто говорим на славянском языке. Но фюрер исправит ошибку истории, – она раздула тонкие ноздри, – он обещает, что через два поколения в Польше и Чехии не останется славян, а в Германии нас, оказывается, и не было никогда… – Мишель еле увел кузена от площади перед Фрауэнкирхе. Стивен оглядывался:
– Я не думал, что здесь настолько красиво. Ты был в Дрездене? – лазоревые глаза блестели. Стивен подумал:
– Я и в Риме был, и в Мадриде. В Мадриде я воевал, в Риме Констанцу искал. Господи, когда все закончится? Когда можно будет приехать в такой город не с оружием в руках, не скрываясь от гестапо, а привезти сюда любимую девушку, остановиться в гостинице, и пить кофе на балконе, с видом на площадь…
– Был, – сварливо ответил Мишель, – до прихода Гитлера к власти, студентом. Теодор мне устроил поездку по Европе, перед годом обучения в Италии. Дрезден, мой дорогой, за красоту называют ювелирной шкатулкой, но если мы не поторопимся, то нас ждет не шкатулка, а местное гестапо. Десять утра пробило, музей открылся, сейчас на улицах появятся патрули… – кузен, все равно, смотрел по сторонам.
Впрочем, это было и к лучшему, подумал Мишель, глядя на стакан чая, который принесли кассиру. Судя по всему, их с кузеном принимали за рабочую силу с востока. Мишель видел плакаты, со свастиками, в вагоне пригородного поезда:
– Фермер! Отдай своих сыновей армии! Управление труда обеспечит тебя батраками, по льготной цене… – в рабочем квартале Дрездена они заметили надписи, над магазинами и кафе: «Только для арийцев».
Мишель увидел, как передернулся кузен. На музее тоже висело объявление, извещающее, что евреям в галерею вход воспрещен:
– Я слышал… – тихо сказал Стивен, – от Питера. Но никогда не видел, собственными глазами. Хорошо, что я в Германии побывал, хоть и таким образом… – Мишель оставил его на бархатном диванчике, перед «Сикстинской мадонной».
– Никуда не уходи, – строго велел капитан. Стивен помотал каштановой головой:
– Куда я уйду… – Мишель бросил взгляд на Мадонну:
– На кого она похожа? Конечно, – он, невольно улыбнулся, – на кузину Лауру. У нее только глаза немного раскосые… – ведя кузена по залам, он заметил, что Дрезденского триптиха, Ван Эйка, на стене нет:
– Густи, ван Эйком занималась, – вспомнил Мишель, – может быть, она видела рисунок. Хотя фон Рабе не стал бы его возить в Дрезден, и вообще не отдал бы на экспертизу. Он осторожен, мерзавец… – Мишель, легонько, нажал дверь с табличкой: «Служебные помещения, посторонним вход воспрещен». Он скрылся в темном коридоре.
Густи могла выйти замуж, девушке было двадцать семь:
– Лауры ровесница… – Мишель вдыхал знакомый запах пыли, краски, и растворителя, – она могла выйти замуж, уехать из Дрездена. С тех пор, как война началась, я научных журналов не видел, не знаю, осталась ли она в галерее… – Мишель надеялся, что Густи здесь. Он читал, в тусклом свете лампочек, таблички на дверях, и, наконец, облегченно выдохнул. Мишель постучал, но ответа не дождался. Повернув ручку, он оказался в большой, светлой комнате, выходящей в музейный двор. В центре, на мольберте, стоял Дрезденский триптих, ван Эйка, а больше никого вокруг не было. Мишель, захлопнув дверь, прислонился к ней спиной. Он стал ждать, рассматривая искусно выписанные складки на тяжелом, цвета свежей крови, платье Богоматери.
Густи утром, по внутреннему телефону, вызвал директор музея.
Девушка проводила ежегодный уход за Дрезденским триптихом. Она стояла, с хлопковым тампоном и пинцетом, осторожно очищая белый, горностаевый табард святой Екатерины, на правой створке. Алтарь был маленьким, комнатным. Густи смотрела в тонкое лицо светловолосой девушки, углубившейся в книгу:
