У Малахова кургана пробка – здесь сходятся дороги в Севастополь. Над головой нет-нет да просвистит снаряд: немцы, выбитые из города, зацепились за бухты Стрелецкую, Омегу, Камышевую, Казачью и мыс Херсонес.
Они стянули туда всю артиллерию с почти неистощимым запасом снарядов, сотни автомашин. Небо над Гераклейским полуостровом в черных точках разрывов.
Немцы делают судорожную попытку помешать нашим летчикам. Но они уже «не командуют событиями» – они лишь пытаются не подчиниться им, сопротивляются. При этом не только защищаются от непосредственной опасности, но еще и осмеливаются бить по Севастополю, который, как улей пчелами, полон солдатами и моряками.
Сюда пришли даже армейские резервы: всем хочется посмотреть, какой он, Севастополь-то. «Что в ём особенного? – спросил меня пожилой солдат. – Чего вы, моряки, до него так стремитесь?»
И вот он наконец открылся… У многих из нас перехватывает горло.
Ехавшие в машинах моряки, не сговариваясь, встают и снимают бескозырки и фуражки. Дорога поворачивает на вокзальное кольцо, к Южной бухте. Над ней дым тянется хвостом. На воде бочки, бревна, ящики и разное барахло. У бывшей царской пристани какой-то немец, уже отдавший Богу душу, «мочит» голову в черноморской воде. Немец, как видно, из простого звания, на правой подогнутой руке видны сухие, натруженные подушечки пальцев, в мозолях и машинном масле.
Дым тянется из разных концов. В дыму и высокая башня крана, притопленного в Южной бухте. На вершине его уже полощется красный флаг. Чья рука занесла его так высоко? Кто этот молодец? Если б он отозвался, сколько бы похвал получил от всех нас!
Машина выносит нас по знакомому всем севастопольцам Красному спуску на Ленинскую. Дым ползет по развалинам. На улице битое стекло, скрюченное железо, щебенка.
Что сталось с Севастополем?! Города, того милого беленького Севастополя с его дорического стиля особнячками, маленькими домиками из белого инкерманского камня, за оградами которых зеленели веселые садочки, нет. Развалины и ползущий по ним, как бородатое чудище разрушения, дым – и на Петровой горке, и на Корабелке, и на Зеленой. Милый сердцу, дорогой город, с какой же потрясающей тяжестью обрушилась на тебя война!
Листаю блокнот. Вот записи того времени: «В день освобождения Севастополя в городе осталось из 6000 основных зданий лишь… 209, да и то наполовину разрушенные. Все остальное превращено в щебень». При этом в городе ни водопровода, ни гвоздя, ни доски. А по улицам непрерывным потоком идут войска. После трехдневного штурма Сапун-горы солдат томила жажда и мучила пыль. Теперь бы окунуться, сменить рубаху, глотнуть водички!
И все появилось тут же: севастопольские женщины, пережившие лютость фашистской оккупации, как родные матери встретили бойцов: на тротуары были выкачены бочки, корыта, ведра с водой. Около них останавливались солдаты и пили звонкую и удивительно вкусную воду и, довольно покрякивая, набирали полные фляжки с собой. Из корыт с присвистом высасывали прохладную водицу усталые и пропыленные кони.
В потоке машин с друзьями пробираюсь к Графской пристани. Столько на улицах развалин, что даже не узнаются знакомые места. Где Морская библиотека? Дом флота? Где наша редакция и штаб Военно-Воздушных Сил – ни черта понять не могу. А вот и Графская и какая-то странная, странная площадь без Дома флота, превращенного в руины…
Графская пристань… Вчера в сумерках матрос из отряда Цезаря Куникова – Петр Рублев, ворвавшийся в Севастополь со штурмовой группой морской пехоты, водрузил над ее фронтоном, за неимением флага, свою бескозырку.
Я очень жалел, что опоздал – бескозырки уже не было. Вместо нее полоскался на вольном, задувавшем с моря ветру военно-морской флаг.
…Около дома, в котором временно обосновался пришедший с войсками председатель Севастопольского горисполкома, бывший матрос Василий Ефремов, толпились женщины с Корабелки, с Петровой горки, с Чапаевки.
Председатель и его сотрудники сидели на вещевых мешках – никакого имущества не сохранилось и ничего нельзя было добыть поблизости. Севастопольские женщины, мичманские и матросские жены, приученные, как и их мужья, к флотскому порядочку, после краткого разговора с председателем погоревали, поохали, а некоторые даже «слезой умылись», вспомнив погибших, заявили:
– Ничего, Василий Петрович! Не горюй! Во время обороны, под бомбежками, слабину не выбирали, а теперь и подавно. Вон немец пускай на Херсонесе икру мечет.
Примерно через два-три часа женщины вернулись к горисполкому. Вышедший навстречу Ефремов прослезился: у дверей дома – столы, стулья, бак для воды, кое-какая посуда, подушки, одеяла, а в руках у некоторых женщин даже судки с горячей пищей!
Объезжая город, я побывал на Корабельной стороне, на Зеленой и Петровой горках, на Лабораторном шоссе, и всюду на жарком южном солнце сушилось солдатское белье, а возле чанов с горячей водой солдаты, голые до пояса, с коричневыми от загара шеями, с наслаждением терли мочалками друг Другу беломраморные торсы. А их белье тут же стиралось «мамашами».
Мне захотелось заглянуть внутрь знаменитой Севастопольской панорамы. Немцы разбомбили ее в июне 1942 года. Ее скелет хорошо был виден от Малахова кургана. Панорама пуста. Стены ее испещрены надписями. Они показались мне интересными. Кто знает, что станется с ними, когда сюда придут строители?
«Здесь были два друга – верные сыны России Лев и Валерий».
«Здесь наверху я в последний раз махнула платочком Жоржу, когда уходил поезд. Прощай, Жорик, что ждет тебя в Германии? 1943 г. Нина П.».
«За что они убили мою Лидочку, за что? Клавдия С.».
«Смерть фрицам за то, что они надругались над военнопленными и сожгли их в барже. 4.1.44. ХМ К. П. О. В. T. Н.».
«Смерть немецким бандитам!»
«Смерть гитлеровским бандитам за надругательство над русским народом. 4.44 г. ХМ».
«Здесь были защитники Родины. Нюра, Лида, Фрося».
«Привет Краснодару из Севастополя. 11.III.44 г.».
«Пишу сюда рукой небрежной, чтоб через много, много лет от жизни краткой и мятежной какой-нибудь остался след».
Когда я уже выходил из Панорамы, в нее вошла пожилая женщина. Разговорились. Она сказала, что и на Пироговке, в бараках, много надписей, и в каменных мешках Константиновского равелина…
– Да боже мой! – воскликнула она. – Где их нет?! Наш народ как ветер – его не сломишь! Где сидели – везде писали правду…
Я обошел пустые бараки на Пироговке. Бараки мрачные, надписи мелкие – трудно было не только записывать, но и прочесть. И все же записал я часть из них:
«Мы жили здесь с 30.VII.43 года, а раньше на Ленина, 100. Нам было очень тяжело и грустно. 4.V.44 отправлены в Румынию: Гостищева Люба, Гостищева Феодосия, Юнусов Алик, Федосеева. Прощайте, друзья, наше сердце в слезах. Помните нас!»
«Манюка Ксения Александровна, Белякова Мария Григорьевна. Жили раньше в этом деревянном бараке, эвакуировались 8 мая поневоле в Румынию. Прощайте, дорогие друзья».
И на каменных степах Константиновского равелина остались такие же следы.
«Дорогая Родина, не забывай нас, мы не забудем тебя. Крогулецкая».
Ниже стоит еще текст:
«5 мая 1944 года были здесь Крогулецкая Лида, Вадим, Тасик. Вывозят неизвестно куда. До свидания, дорогие. Сообщите родным в Евпаторию».
«Почтим память находившихся в лагере жителей Бартеньевки и Северной. Великов, Воронина, Луцик».
Поездки по городу были не просто интересны, а нужны для моей журналистской работы – я обязан был обо всем этом писать в газету. Стало быть, я работал. Но, и работая, я не забывал о Карантинной бухте, о катакомбе, где жили во время обороны Севастополя мои друзья, Когут, Иш и Галышев, и где я провел с ними в 1942 году несколько дней. Мои друзья – журналисты центральных газет «Красной звезды», «Известий» и «Красного флота», они не смогли эвакуироваться. Еще в Симферополе люди, вышедшие из подполья, говорили, что видели их в колонне пленных избитыми и окровавленными.
Мне смертельно хочется посмотреть, что стало с «дотом бойцов газетного листа». Цел ли фанерный купол, который защищал нас во время бомбежек от песка и пыли?
Достаю машину и еду в Карантинную. Немцы все еще сопротивляются – их снаряды нет-нет да ложатся у дороги. Следующая за Карантинной – Стрелецкая бухта. Немцы все еще там, «у них» до черта «техники», как объяснил мне хозяин машины.
Карантинная бухта пуста. По-видимому, во время оккупации Севастополя немцы не пользовались ею. Я долго искал нашу катакомбу, а когда нашел, был поражен – вместо уютного обжитого могильника, в котором были четыре постели в нишах, пишущая машинка и исписанный, обтянутый фанерой потолок, обыкновенная дыра с земляными уступами. И все.
Я долго стоял с поникшей головой. Грустно. Ужасно грустно оттого, что я больше уж никогда не увижу ни Сергея Галышева, ни Льва Иша, ни Когута.
