Но далекий от политики шампанец имел об этих сложностях очень смутное представление. И уже понимая, что драки, кажется, не избежать, и смутно прикидывая, куда чернобровому товарищу в случае чего вмазать и в какую сторону скрываться, Кретьен ответил самое разумное, что пришло ему в голову:
— Не знаю. Первый раз об этом слышу.
— Ну, так я тебя поучу, — уже на родном языке, на самом-то деле предназначенном для куртуазной поэзии, пообещал новый знакомец и вознамерился стукнуть франка по уху. Но франк давно ожидал чего-то подобного и успел чуть отклониться вбок, так что сам оказался в довольно выгодном положении — рука противника по инерции еще продолжала свое движение, а Кретьен уже ударил его локтем поддых. Дело еще могло бы кончиться благополучно — но у спектакля, как выяснилось, были зрители. Пятеро друзей поверженного гиганта, чьи раскрасневшиеся лица выглядывали из проема двери, немедленно почувствовали могучий прилив рыцарских чувств — желание защитить друга оказалось столь сильным, что они принялись это делать все одновременно.
Да, кажется, я здорово попался, — тоскливо подумал Кретьен, прижатый спиною к стенке, одной рукой прикрывая голову, а другой почти что инстинктивно пытаясь отвечать на удары. Как ни странно, особой ненависти ни к южанам вообще, ни даже к этим конкретным он все равно не испытывал — они вполне могли бы с таким же успехом оказаться уроженцами хоть Франции, хоть Арморики, хоть самой Шампани, а на Кретьеновом месте — бедняга-провансалец, или немец, или кто угодно, чья физиономия в данный момент ребятам не понравилась… Он не размышлял, он просто отбивался как мог, но вскоре все стало очень плохо. Довольно удачный удар по одному из нападающих, маленькому человечку, тому самому, который пел, неожиданно для Кретьена прошел — и это была напрасная победа. Следующим аккордом боя был удар по ногам, да еще кто-то помог падать, добравшись до слишком длинных, непрактично свисающих по сторонам лица волос — и Кретьен оказался на земле, что нежданно пробудило в нем какие-то жутчайшие, долго затираемые воспоминания. Кабатчик вышел наружу посмотреть, что там творится — оказалось, ничего особенного: школяры дерутся. Он вернулся обратно и прикрыл за собою дверь, и кто сам без греха — пусть тот и бросит в него камень…
…Потом положение дел изменилось, и произошло это неведомым для Кретьена образом. Только что все было совсем скверно, и он ясно видел разношенный тупоносый башмак, направленный ему снизу в лицо — но башмак вдруг куда-то подевался, и хотя битва, судя по звукам, несомненно продолжалась, однако через некоторое время он понял, что его больше не бьют. Тогда Кретьен (стоявший, кстати сказать, на четвереньках — на полдороге в очередной попытке подняться) осторожно поднял голову, которую подобно черепахе почти что втянул в плечи во избежание лишенья оной; врагов его почему-то не было рядом. То есть наблюдался один, но уже довольно далеко, и тот направлялся по своим делам — причем довольно быстро. А над Кретьеном возвышался некто, снизу казавшийся в черной одежде огромным, словно темная скала… И этот кто-то протягивал ему руку сверху вниз, и с руки на землю капала кровь.
— Вставай, — коротко сказал — приказал? — нежданный спаситель, и Кретьен от удивления поскользнулся на четвереньках и едва не упал обратно ничком — так силен был его окситанский акцент, такой же точно, как у тех, что нападали.
— Ну, вставай же. Можешь?
— Могу, — язык услужливо ответил без помощи мозгов, и Кретьен схватился за протянутую руку — не успев обдумать и понять как следует, стоит или нет это делать. Раньше, чем он пришел к какому-либо решению, сильный рывок уже поставил его на ноги; ладонь помощника была липкой от крови.
— У тебя рука…
— Не мое, — коротко отозвался тот, резко отнимая руку — так что Кретьен едва не упал обратно. Спаситель снова подхватил его, немногословно ругнувшись; только тогда Кретьен и спросил — и хотя вопрос его казался до крайности неуместным, немногословный здоровенный герой ничуть не удивился и ответил сразу, несмотря на то, что дышал все еще тяжеловато, как после быстрого бега.
— Ты что… южанин?.. А чего же ты тогда…
— Ну, южанин. А что ж, по-твоему, южане все… Хм.
— Это…ну… Спасибо.
— А, пустое. Нельзя же, когда так. Шестеро на одного.
Помолчали. Кретьен, привалившись к наикуртуазнейшему из южан, пытался сообразить, что у него и где болит. Пока казалось, что болит все — но это временное явление, а серьезных повреждений, кажется, нет — тело, к которому он прислушивался, самое большое что выдавало — это тревожные сигналы из затылка и еще над ухом, тем местом, которым его с размаху приложили о косяк. Шишка будет… И болеть будет. Может, долго. Может, даже с месяц.
— Ты как?
— Я… как-то.
— Кровь утри.
Кровь действительно была — но пустячная, из разбитой губы. Зубы все целы, и отлично, а то, что красоту немножко попортили — так он же не Ростан, ему на свидания не бегать… Кретьен облизал губы — кровь на вкус соленая; жаль, утереться нечем.
— Пошли в кабак, умоешься.
— Н-нет… спасибо.
Такая глупость — он же еще даже лица своего спасителя не разглядел толком! Так, черный человек против света… Теперь наконец Кретьен взглянул ему в лицо — ощущение, что где-то видел; взгляд напоролся на взгляд — непроницаемый, серый, спокойный. Похоже, лихая битва оставила обладателя этого взгляда совершенно бесстрастным. Мне бы так.
— Тогда обопрись на меня, провожу. Где живешь-то?
— Н-не надо… Я дойду.
— Где живешь?
— Я… в порядке. Спасибо, — (сплюнул кровь).
— Где. Ты. Живешь?
— Я… тут, неподалеку. На улице Гарланд. Ой, то есть нет, Фуар.
— Пошли… Тебя под руки взять или просто обопрешься?..
…А кровь на руке нежданного защитника была не только чужая. С крепко разбитых суставов капала и капала красная водичка; заметив это, черный спаситель поморщился и украдкой обтер костяшки пальцев о штаны.
И только на полпути под неожиданно проглянувшим сквозь пелену нежных воскресных облаков мартовским стеснительным солнцем Кретьен понял, что же тут не так. Он не спросил имени человека, крепкой рукой поддерживающего его под мышки. Как и не назвал ему своего.
…Аймерик де Буасезон был очень странным школяром. Непонятно, что ему, с его характером и происхождением, понадобилось в Париже; разве что он принадлежал к Абеляровскому типу дворян — тем, кому благосклонность Царицы Мудрости дороже всех земных благ… Но чем дольше Кретьен приглядывался к новому своему другу, тем сильнее ему казалось, что рыцарь из того получился бы более достоверный, нежели школяр. Рыцарь по всему — от манеры держаться до иерархии ценностей; пожалуй, его бы скорее избрала своим возлюбленным девица Филида, нежели ее подруга. Впрочем, девиц Аймерик чуждался, за что Кретьен сразу почувствовал к нему дружеское расположение. А когда Аймерик, сын совладетеля замка Ломбер, проговорился как-то раз, что в юности он был в Святой Земле с графом Тулузским — тут уж удивление Кретьена не ведало предела. Оказывается, они были в одно и то же время в Палестине — только один из них обозным слугой, а второй — графским оруженосцем, и вот надо же, где свела их судьба! Шампанский «рыцарь по умолчанию» не мог понять одного — почему Аймерик не стал рыцарем? Ведь у него были на то все шансы, он, можно сказать, и родился к тому предназначенным — но почему-то, и должно быть, по собственной воле променял честь, отнятую у Кретьена вопреки его воле и желанию, на странненькую свободу, которую обычно воспевают те, кому не светит никакая иная…
Был Аймерик старше Кретьена года на три. Волосы имел серые, словно бы седоватые, серые же, спокойные небольшие глаза, широченные плечи и до крайности дружелюбный и спокойный нрав. Квадратный свой подбородок Аймерик держал всегда гладко выбритым, одежду — в основном скромную, темных цветов — чистой и зашитой, язык — на привязи, а учебные дела — в редкостно размеренном состоянии и в полном порядке. Учился он у мессира Серлона Вильтона — недавно перешел к нему от прежнего магистра, некоего плешивого и очень мудрого Огюстена Сен-Тьеррийского, оппонента самого Бернара из Клерво (но этим, кажется, список его достоинств исчерпывался). Дрался Аймерик… здорово. И кулаками, и ножом, и — если бы таковой у Аймерика имелся — мечом, наверное, тоже. Еще у него был довольно приятный голос, которым он, впрочем, редко пользовался как инструментом для пения. Хотя он вообще им редко пользовался — только на диспутах, когда южанин заводился и вскакивал, сверкая глазами, тихий тембр его дорастал до совершенно незаглушаемого. Что-то вроде этого, только еще лучше, мог устраивать голосом святой аббат Бернар.
Что еще можно сказать об Аймерике? Ростан подружился с ним сразу, почти что с первого дня. Это казалось очень легким делом — подружиться с Аймериком, и Кретьен здорово удивился, узнав, что кроме них двоих тот никого не называет своим другом в целом Париже.
