Так прошло более года. Я стала прежней Бинеттою, прежней Франсиною — живой, смешливой любимицею окружающих; мне шел тринадцатый год, и я была беспечна, как лилия на лугу, как птица в небе. Сидя на полу парадной залы у ног тетушки Артемизы, я клала голову ей на колени и зарывалась лицом в ее передник, слушая, как взрослые обсуждают планы замужества моих кузин. Я заранее радовалась тому, что надену, по случаю их свадьбы, прелестное кружевное платье, из которого выросла Мари, и буду в этом наряде танцевать пуатевинский бранль, который уже довольно хорошо освоила, как вдруг, в один момент, я навсегда лишилась и возможности совершенствоваться в пуатевинских танцах и, что еще печальнее, любви и нежности милого семейства де Виллет.
Моя «почетная» крестная, госпожа де Нейян, с которой я не встречалась со дня своего крещения, прослышав от нескольких усердных сплетников, что мой религиозный пыл и отличное знание псалмов служат примером для всех протестантов от Ниора до Ларошели, сочла своим долгом вырвать меня из столь зловредного окружения. Зная, что я сирота, она вспомнила, что ей некогда вверили заботу о моем спасении, и, выставив предлогом мое католическое крещение, добилась от королевы Анны письменного предписания об опеке. Влиятельность Параберов, особенно, дочери госпожи де Нейян, Сюзанны, состоявшей фрейлиною при мадемуазель де Монпансье, племяннице регентши[11], позволила моей «крестной» в самые короткие сроки получить подпись королевы. Таким образом, в самый канун моего тринадцатого дня рождения у наших ворот с большой помпой явились судебный пристав и несколько стражников. Дядя и тетушка были потрясены до глубины души, но как воспротивиться королевскому указу?! Пришлось тут же передать меня этим людям, которые под конвоем, словно воровку, отвезли меня в Ниор, к госпоже де Нейян, намеренной отныне самолично заняться моим воспитанием.
В первое время я плакала день и ночь, ничего не умея делать наполовину, но, поскольку никто в моем новом обиталище не собирался меня утешать, я осушила слезы, затаила свое горе и решилась терпеливо ждать, надеясь, что моя мать выскажет свою волю в этом деле. Однако, меня постигло жестокое разочарование: тетушка де Виллет не смогла разыскать ее в Париже. Оказалось, что госпожа д'Обинье давно покинула столицу и обосновалась в провинции Сентонж, в Аршиаке, где у нее имелась какая-то родня и где она жила, заботясь о судьбе Шарля и моей не более, чем прежде; она так и не узнала о новом, поразившем меня несчастье, и я осталась в руках госпожи де Нейян.
А руки эти не отличались ни нежностью, ни щедростью и довольно скоро ослабили свою хватку. Благородное дело воспитания, на которое моя «крестная» так рьяно претендовала, быстро прискучило ей, превзойдя ее способности. Обращение мое и впрямь было делом нелегким: я отвечала на благодеяния моей опекунши лишь дерзостями и жестоким отпором, весьма для нее неприятными. Вскоре баронессе де Нейян надоело угрожать и наказывать; у ней достаточно было других занятий, например, парижских развлечений и придворных обязанностей, которые удерживали ее в столице большую часть года. Поэтому, в одно прекрасное утро, она сдала меня сестрам-урсулинкам на улице Кремо.
Монахини эти, недавно появившиеся в Ниоре, не занимались детьми благородного происхождения, — тех поручали бенедиктинкам, — но воспитывали девочек из буржуазных семей. Госпожа де Нейян решила, что воспитание, которое дается детям торговцев, без сомнения, подойдет бедной сироте, с боем вырванной из логова еретиков.
Монастырь урсулинок располагался в приходе Святого Андрея, на самом высоком холме города. Он высился над Реграттери, Рынком и кварталом Богородицы, примыкая к крепостной стене рядом с башнею Безумия; помещение, где жили тогда пансионерки, было не очень велико — четыре комнаты внизу, служившие классами и столовой, шесть спален на втором этаже для нас и сестер, два птичьих двора и два обширных сада, где нам позволяли играть в свободные часы. Всюду царили опрятность и удобство, если не считать тесноты.
Сначала меня провели в комнаты старших пансионерок, там я сложила в шкаф свою одежду. Это не заняло много времени, осмотр моих нарядов был бы не длиннее обхода «моих ферм»: весь мой гардероб составляли пара тафтяных чепчиков, два дрогетовых платья, семь передников и шейная косынка. Косынку эту мне подарила тетушка. Прижав ее к сердцу, я разрыдалась, но тут же заставила себя осушить слезы и взбодриться; в этом новом доме, куда меня забросила судьба, я могла рассчитывать лишь на себя самое, и следовало глядеть во все глаза, чтобы не допустить промаха.
Затем классная дама и настоятельница повели меня к учительнице; это была молодая монахиня по имени сестра Селеста, обладавшая необыкновенным умом и талантом к воспитанию, за что ей и поручили, невзирая на юный возраст, занятия со старшеклассницами. Не знаю, отчего, но я с одного взгляда, без памяти полюбила эту женщину.
Думаю, что в первую очередь она поразила меня своею красотой. И, хотя впоследствии я часто раскаивалась в собственной восторженности, мне никогда не удавалось сопротивляться женской или детской красоте. Даже и нынче стройная фигура, свежий цвет лица, большие глаза неизменно восхищают меня в той же мере, в какой неприятны горбатая спина или угрюмый взгляд.
Сестра Селеста, которая даже при Дворе произвела бы фурор своею красотой, блистала ею в монастыре. Это было тем более удивительно, что одежда урсулинок крайне неприглядна, — другие монашки в своих чепцах «пирожком», с длинными, ниспадающими до пояса «ушами», выглядели, как старые крестьянки; лицо же сестры Селесты под тем же нелепым головным убором сияло ангельской белизною, овал его был безупречен, рисунок рта необычайно изящен. Нежный взгляд и кротость выражения сочетались с остроумием и живым, веселым нравом. Она пленяла все сердца как обликом, так и речами.
Сестра Селеста быстро поняла, как опасно мне противоречить. Жесткая, безапелляционная манера обращения госпожи де Нейян, радевшей скорее о моем теле, нежели о душе, которой она ничего не могла дать, отнюдь не способствовала моему обращению в истинную веру. Хуже того, она убила во мне смирение и кротость, подобающие юной девице, и я по любому поводу и без оного выказывала упрямство и строптивость. Сестра Селеста не стала прибегать ни к угрозам, ни к посулам. Она действовала лишь спокойным убеждением, не принуждала меня к посещениям церкви, к которой я прониклась живейшей ненавистью и где могла устроить настоящий скандал, провозгласив, подобно моему деду, что «католическая вера для меня страшнее костра». Я была твердо убеждена, что причащение Иисусу Христу с помощью облатки граничит с идолопоклонством, и скорее пошла бы на смерть, чем встала на колени перед алтарем; она со мною не спорила. Мне разрешалось есть скоромное в постные дни и молиться на протестантский манер. Сестра Селеста ограничилась тем, что дала мне книги, способные раскрыть глаза на заблуждения реформаторов, в ожидании, пока милость Божия сделает остальное. Я вышла из Ниорского монастыря той же гугеноткою, что и вошла, однако, стала куда более сговорчивою.
Впрочем, не уверена, что причиной смягчения моего нрава стало умное руководство моей наставницы; скорее, этому помогли любовь и нежность, коими она прониклась ко мне. Моя же любовь к ней была столь сильна, что когда, несколько месяцев спустя, я покинула монастырь, сердце мое разрывалось от горя, и я, в наивности своей, просила у Бога только одного — чтобы он поскорее прибрал меня, — не зная, как мне жить дальше, в разлуке с нею.
Моя любовь, жгучая, как и все чувства, отравленные душевным одиночеством, окончилась лишь с жизнью сестры Селесты.
И, однако, нынче, когда я пишу эти строки, мне с большим трудом удается отыскать под пеплом былого следы этого пламенного обожания. Ничто не бывает нам так чуждо, как ушедшая любовь. Лишь воспоминание обо всех уступках, на какие я шла ради нее, свидетельствует о том, что я ее любила, но сердце мое молчит, в нем не сохранились ни жар, ни муки этого горячего чувства. О нем, как и о многих последующих, я могу лишь сказать, КАК оно проявлялось, но давно уж забыла, ПОЧЕМУ, словно все это произошло не со мною, а с другими.
Однако, и это хрупкое счастье в монастыре на улице Кремо оказалось недолгим. Госпожа де Нейян, олицетворенная скупость, надеялась воспитать меня, не кормя, и отослала монахинь за оплатою моего содержания к тетушке де Виллет; та, вполне резонно, отказалась платить за мое обращение в католичество, и борьба между двумя тетками, родной и названою, продолжалась довольно долго, не принося в казну настоятельницы ни гроша. Вначале монахини не осмеливались сказать свое слово, — госпожа де Нейян, вдова бывшего губернатора Ниора и мать нынешнего, выступала патронессою городских монастырей, и дамы с улицы Кремо обхаживали ее, как могли. Но, в конце концов, после нескольких осторожных предупреждений, а затем и более настойчивых требований, также оставшихся втуне, они решили, невзирая на мольбы Селесты, выставить меня вон. Благочестивые сестры, коим по роду их занятий следовало проявлять милосердие, все-таки предпочитали худородных, но аккуратно плативших пансионерок заблудшим овцам, нуждавшимся в бесплатном спасении.
