Он оттолкнулся от угольной стены, стал снова работать.
Даша еще не родилась. Его родители еще были молоды, не подозревали, что через двадцать лет их ждет разрыв, что отец уйдет к другой женщине.
На погрузочном пункте Устинов увидел отца. Он узнал его, потому что ждал: говорили, что приедет изобретатель ламп дневного света. Отец высоко держал голову в каске, щурился сквозь очки и казался высокомерным.
Подвешенные поверху лампы распространяли ровный белый свет, мало похожий на естественный дневной, но сильно и равномерно расходящийся во все стороны. Штрек стал шире, засверкали рельсы, сделались видны натеки смолы на сосновых стойках.
С отцом было еще несколько человек. Они поздравляли и благодарили его, утверждая, что он развеял сумерки, всегда окружавшие шахтеров.
Устинов подошел к нему и словно случайно дотронулся до его руки.
Кирилл Иванович повернулся к сыну.
- Я хочу пожать вам руку, - сказал Устинов.
И пожал.
В эту минуту торжества он произнес:
- Лет через тридцать наступит совершенно другая жизнь. Придут на ваше место новые изобретатели и ученые. А вас, наверное, забудут. Вы думаете о будущем?
- Будущее еще прекраснее, - заметил кто-то из сопровождающих.
Устинова оттеснили, он издали наблюдал, как отец улыбается... И как отец плакал над могилой матери! Это еще впереди.
Устинов работал, потом поднимался на-гора, в общежитие. Шахта отнимала все силы. Он вспоминал какой-то долгий сон, где он был преуспевающим руководителем социологической лаборатории, и с удивлением видел того полуреального человека, ищущего защиты от медленного рутинного существования. Тогда-то он, оказывается, завидовал двадцатичетырехлетнему заводскому мастеру Сергею Духовникову, который работал в цехе в дни авралов по двенадцать часов, который жег себя ради простого выполнения плана и одновременно ради себя самого, своей жажды жить. Эта жажда выделяла парня из массы, озабоченной вязкими житейскими проблемами.
Теперь Устинов после смены ощущал цену каждого прожитого часа и, выезжая из подземелья, замечал акации и клены возле подъемника, которые он успевал забыть под землей.
Но однажды ему стало страшно.
Он остался в комнате один, все ушли - кто на танцы, кто к знакомым в Грушовку. Михаил дремал, читал газету, потом вышел на крыльцо и, глядя в темное небо, застонал.
Далеко за рекой и разбросанными огоньками поселка он угадал свой дом. И пошел туда, откуда долетали тихие родные голоса.
Возле грушовского магазина светил одинокий фонарь. За магазином со стороны балки темнел дом, в котором недавно брали бандитов. Устинов вспомнил, как несли убитого милиционера, вспомнил секретаря горкома Пшеничного и то, как козырнул своим детским воспоминанием об этом пустом доме. Послышался скрип вырываемого гвоздя, затем - стук. Устинов отступил в тень, стал всматриваться. Мелькнула неясная фигура. "Разве не всех тогда взяли?" - подумал он. Михаил осторожно прошел вдоль забора и пригнулся возле колючего куста, пахнущего смородиной. На всякий случай он пошарил рукой, ища камень или палку. Во дворе затихли. Трава была сырая, холодная. Он вытер руки о колени и, немного подождав, двинулся дальше, но через несколько шагов остановился, услышав, что там тоже зашевелились. Тогда Устинов, уже не пригибаясь, припустил к соседнему дому, где светилось мирно окно.
- Кто там? - окликнул из-за забора мужской голос. - Проходи, человек, здесь живет убогий горемыка.
Те, кто напугал Устинова, были его соседи по комнате Василий и Федор. Они решили унести из бесхозного дома оконные рамы и двери. Алексей собирался строиться и запасал впрок материалы. Устинов спугнул их. Подумали - милиция. И Василий, бывший запойный пьяница, равнодушно предрек общую судьбу: "Посодют".
- Как же дальше жить будешь? - спросил Устинов у слепого.
- Тебе какая забота? - зло ответил тот. - Уходи.
Разгорающийся огонек папиросы отразился в его неподвижных глазах.
- Ты один живешь? Может, помощь какая нужна?
Скрипнула дверь, с крыльца девушка встревоженно окликнула:
- Андрей, кто тут?
- Чужой! Иди до хаты, ничего со мной не сделается.
Девушка подошла к слепому, взяла его за руку и стала подталкивать к дому.
Устинов попрощался.
Несколько минут назад, пересиливая страх, он думал, как встретить опасность достойно, а сейчас страх пропал. Зато вернулось чувство безысходности, и эти ночные тени не уменьшили его.
Устинов миновал Грушовку, перешел мост и оказался в городе. Родной дом уже был близко.
В нем ярко светились окна, слышались звуки радио, во дворе еще играли дети. После темного поселка здесь казалось празднично. Там жили с давних пор шахтеры, и, хотя уже не стало ни землянок, ни балаганов, дух старой угрюмой Грушовки крепко держался по ту сторону реки. А здесь всегда были уличные фонари, каменные дома, больницы, магазины, - здесь город, там не город и не деревня, там Грушовка.
Устинов посмотрел на свои окна.
Маленький Миша Устинов сидел на лавке, крутил рулевое колесо, прибитое к ней, и мчался по бесконечным дорогам, которые будут видеться ему всю жизнь.
Отец что-то писал. Мать гладила белье.
Когда-то Устинов вернулся домой и застал мать одну: отец ушел к другой женщине. Он уходил от нее долгие годы, возможно, с такого вот позднего вечера, когда он что-то писал, а она гладила белье, но они еще ни о чем не подозревали.
Михаил стоял у подъезда, смотрел в окна.
Дверь хлопнула, вышла высокая женщина с маленькой девочкой. Чужие. Он их не знал.
- Кирилл Иванович, вас нынче не узнать, - обратилась к нему женщина.
У нее был голос Масляевой, старой толстой соседки Устиновых, матери двух взрослых дочерей. Значит, Масляева? А девочка - ее третья, младшая, которая умрет через три гола от порока сердца?
Устинов поздоровался, Масляева пригляделась к нему, пожала плечами и пошла дальше.
У него сжалось сердце. Предстояло войти в родной дом, к своей живой матери.
Он поднялся по лестнице, решительно постучал в дверь.
Мама глядела на него с настороженной полуулыбкой. За ней в коридоре ярко горела голая лампочка, лицо было в легкой тени. Мама не узнавала его. Он забыл, что намеревался представиться корреспондентом, молча смотрел с чувством горького счастья.
У нее искрились в ушах нежно-фиолетовые аметистовые сережки. Теперь они у его жены Валентины, все перешло Вале - даже обручальное кольцо.
- Вы к Кириллу Ивановичу? - спросила мать и окликнула: - Кирилл, к тебе!
Устинов вспомнил ее завещание в школьной тетрадке: "Родные мои! Хорошие! Прожила я с вами много-много и никогда бы вас не бросила, если бы на то была моя воля..."
- Лидия Ивановна! - сказал он. - Лидия Ивановна...
Мать с тревогой оглянулась.
Вышел отец, горделиво поднял голову:
- Вы ко мне?
- К вам, Кирилл Иванович. Я из газеты.
Отец еще зачесывал волосы набок, лицо было сухощавое, очень мужественное.
- Из газеты? - переспросил он. - Что ж, прошу.
На нем была белая рубаха с голубой вышивкой на воротнике и широкие пижамные брюки.
Устинов вошел в комнату с красным нитяным абажуром, увидел мальчика, стоявшего в углу. Он взял мальчика за плечо, спросил:
- Все дерешься, Миша?
- Немножко дерусь, - вздохнул мальчик и сбросил его руку. - Мама сказала, что я в гроб ее загоняю.
- Чего вы хотите от ребенка? - извинилась мать. - Вы присаживайтесь. Сейчас чаю попьем... Ладно, Миша, беги на кухню!
Казалось, она говорила: "Смотрите, я гостеприимная хозяйка, я люблю своего малыша, я забочусь о муже". Но за этой простодушной позой Устинов ощущал то, что созревало в близкой действительности и что в конце концов раскололо семью.
- Да, приготовь нам чай, - сказал отец и кивнул гостю: - Что же вас интересует?
- Ваша семья.
- Моя семья?
- Ваша и Лидии Ивановны, - уточнил Устинов. - Я когда-то изучал проблемы семейной жизни, даже пробовал составлять прогнозы...
Он повернулся к невысокой этажерке из гнутых ореховых прутьев. Там было десятка два книг. На верхней полке стоял фарфоровый попугай с красным гребнем и золотисто-черными глазами, - очень скоро от него останутся одни осколки, а Миша снова окажется в углу.
