Хромота и впрямь романтизировала полковника, придавая его отнюдь не аристократическому лицу благородство; на фон Ростова клевали возвышенного настроя артистки кордебалета (УФА вовсю ставила фильмы с театрально-балетной начинкой), но ни одна из них не призналась ему, что была когда-то в дружбе с неизвестно где пребывающим кельнером или общалась в этом году с худой крикливой плясуньей, которую в последний раз видели на станции метро, девица (удалось узнать ее фамилию: Уодль, Рената Уодль) для шика натянула на себя тельняшку, бушлат, шапочку матроса-подводника, подвернула ногу для пущего эффекта и в ансамбле подводников-калек собирала денежки на «Зимнюю помощь». (Ростова заела ревность: что ж ты, подружка, не собирала те же денежки на ту же помощь танкистам, которые тысячами гибли под снарядами русских — «Пс-ст!» — самоходок и этих чертовых Т-34?) Нет свежих следов «связницы» (полковник поморщился от вульгарности этого шпионского термина). И никто на киностудии не знает, на каких подмостках сейчас пляшет, спасая Германию, неутомимая Рената Уодль. Никто! Значительно больше давали полковнику ночные сидения в «Адлоне», бомбоубежище под отелем было не самым лучшим или безопасным укрытием в Берлине, первенствовал бункер на Фоссштрассе, где канцелярия фюрера; свои преимущества имел и мидовский подвал, но всех тянуло в «Адлон», ненавидимый Гитлером, почему и отчего — никто не знал, строились догадки, сводились они к тому, что еще при Гинденбурге фюрер как перебрался из провинции в «Кайзерхоф», так и невзлюбил с тех пор «Адлон», который стал для него символом презираемого им знатного сословия Германии; ни одна бомба еще не упала на отель, но что американцы обоснуются когда-нибудь здесь и своими джипами заполонят окрестности — об этом говорили открыто, кто-то из завсегдатаев убежища как-то выразился с издевательским смехом, пальцем ткнув на эстраду: «Скоро здесь будет выступать негритянский джаз в полном составе!» И хоть бы кто поперхнулся, за столиками хмыкнули, переглянулись — тем и отозвались на речь, за которую полгода назад упекли бы в лагерь, а обер-кельнер ни ухом, ни глазом не повел в сторону пораженца. Стул его — в метре от столика полковника, столик почти служебный, брать его дозволено немногим, метр — расстояние, позволявшее оберу рассказывать фон Ростову о делах минувших, текущих и будущих. Челноком ткацкого станка сновала в нем некая связующая события идея, она подтягивала свисающие кончики нитей, завязывала узелки, штопала; обер рассказывал, рта не раскрывая, но Ростов, не все слыша, все понимал, узнавая самое существенное для июля 1944 года. В минском котле двадцать, по слухам, дивизий, взоры всех обращены на фюрера. Странно, что тот не обращает ровно никакого внимания на трагедию Берлина, смахивающую на фарс. По сводкам союзников, вся промышленность столицы уничтожена, однако все фабрики восточной и западной части работают исправно, районы Эркнер, Сименсштадт и Шпандау целехоньки, Форстенвальд, самый крупный центр военной промышленности, ни разу не видел над собой английских и американских самолетов, зато Грюневальд долбят ежедневно, хотя все владельцы особняков оттуда подались в Баварию, где почти тишь и благодать (Ростова радовали просчеты врага: Бамберг уцелеет! — верил он). Наверное, фюрер довольно потирал руки, слыша об ущербе, нанесенном «этим промышленникам, этим подлым лавочникам». Но Германия, уже надломленная, еще не склоняла головы, не опускала оружие из рук, не слабеющих, а крепнущих, — вот что ощущали нытики, и впадали в еще большее уныние. Какой она будет, Германия, когда коленки ее подломятся, когда оружие выдернут из ее рук, когда вражеские копья вонзятся в грудь и выморочная кровь окропит землю Баха, Шиллера, Бетховена, Мольтке, Гитлера, Гнейзенау и Ростова?.. Обер издал первый крик еще до кончины Бисмарка, потом его запрягли в имперскую телегу, в него стреляли англичане, бельгийцы, французы, сенегальцы, мавритане, русские, украинцы, казаки, матросы германского флота, — и уцелел, и прижился к «Адлону», и вместе с ним пойдет ко дну, и все, за столиками сидящие, были для него полуголыми на пляже, мимо которого плывет по течению корабль, ожидающий полутонной бомбы, и старик никого не подзывал к себе, старик прощал малодушных, решивших увидеть другой корабль, который уж точно не погрузится в забвение.
Так кто же будет капитаном на этом корабле будущего? Какие команды отдаст и на каком языке? Как назовут корабль?
Тяжкие дни и ночи, каждая из которых напоминала о срочности, а потом случайная встреча с Клаусом в коридоре управления на Тирпицуфер, не встреча даже, а — увидел издали, но не подошел, потому что не хотелось почему-то видеть друга, а момент благоприятный, Хефтена нет, можно, — нет, надо подойти, обнять друга, но шагу не сделал, потому что из-за просьбы «господ-товарищей» любой контакт со Штауффенбергом уже походил на какую-то шпионскую акцию. И Ростов свернул в боковой коридор, Клаус проскользнул мимо, был он раздражен, гневен, шел, на ходу приподнимая повязку и тампонируя слезящуюся глазницу: так с ней и не смогли управиться врачи. Чувствовалось, как изможден Клаус, как измучен болями внутренними, иссушающими мозг. Жалко стало — так жалко стало, как год назад в госпитале. Скрылся Клаус, пропал в одном из коридоров, Ростов спустился на узел связи; телефонная связь с Бамбергом не работала, но позвонить Нине можно через комендатуру, условный пароль знает дежурный на Бендлерштрассе, где Фромм и Штауффенберг.
Случайно или нет, но через несколько часов словно порывом ветра разогнались тучи над Берлином и будто искажающая явь пелена сошла с Ростова; он увидел так ясно свое будущее, что оглянулся в испуге: да уж не подсмотрел ли кто?.. А началось со встречи с Ойгеном в доме его двоюродной тетки; можно покутить в меру, пока не грохнут сверху фугасом; хозяйка же — истинная берлинка, во всем новом и гнусном находит только прелести жизни, сохраняя память о прошлом. Ни привратником, ни швейцаром уже не похвалишься, да и дурной тон это, зато какой деликатес — русская прислуга; две девушки в расшитых цветными нитками блузках встречали гостя у подъезда, протянули Ростову полстакана водки, тоже, видимо, по русскому обычаю, потом по красному ковру спустилась вниз сама хозяйка, баронесса Магда Хофшнайдер, подала полковнику обе руки для поцелуя, скромно пожаловалась на тяготы военного времени: ну где ныне найдешь то, чем раньше лакомились, меры не ведая; где кабанина из Галиции, масло из Дании, сардины из Неаполя, где…
— Расплакалась! — презрительно отозвался идущий следом за ней Ойген фон Бунцлов, причем сказал так, что плевок напрашивался заключительным аккордом пылких жалоб его тетушки, и рассмеявшийся полковник отвел брата Аннелоры в сторону; с ним он в апреле виделся в Париже, месяцем позднее здесь, в Берлине, а ныне оба понимали, что переговорить надо в приватной обстановке, почему и напросились вдруг к Магде Хофшнайдер. Обнялись по-фронтовому, как старые камрады, посмеиваясь: Ойген ни дня не служил в армии, и служить не мог, военная промышленность рейха без него захирела бы сразу; громких должностей никогда не занимал, но на многих совещаниях (и в Ставке тоже) заменял Шпеера, министра вооружений и боеприпасов, потому и укоротил немного язык. Ранее, по рассказам Аннелоры, он разыгрывал издевательские шуточки, поднимал, к примеру, правую руку для партийного приветствия, замирал в позе фюрера и гордо извещал: «Вот на такую высоту прыгнула моя такса, когда я вчера купил и показал ей кусок ливерной колбасы за полторы марки!» (Глухая на юмор Аннелора недоумевала: «Это чтоб Ойген ходил на рынок? Да полно вам!») Сейчас он повел Ростова в бильярдную, звякнул колокольчиком, появилась женщина из прислуги, рангом повыше тех, что подносили гостям истинно русские полстакана водки, — полная, краснощекая, очень красивая, лет под тридцать, в неизменной блузке, расшитой цветочками, черная юбка до пола, какие-то украшения на шее, золотые сережки свисали с мочек плотно прижатых ушей, брови тонкие, взлетающие к вискам, толстая коса уложена жгутом поверх головы, от уха к уху, — украинка, пояснил Бунцлов, нередкое теперь явление, полтора миллиона отборных женщин этой национальности отправлены в хорошие дома Германии; до войны некоторые держали обезьян, крокодилов, пантер, теперь в моде славянская прислуга, в основном украинки, работящие и преданные. Украинке этой Бунцлов объяснил, какой сыр им нужен, какой коньяк, с какими сигарами, и украинка ушла, покачав истинно немецким задом. Закурили, Бунцлов расспросил об Аннелоре, узнав же о тягомотине с официальным подтверждением ее смерти, не удержался и сплюнул все-таки, признался, что все его бесит — и эта Хофшнайдериха, и сам Берлин, и фюрер, и русские, которые поднатужатся и ворвутся в Германию ближе к зиме, могут и раньше, даже много раньше, потому так торопится кое-кто, вот-вот в Берлин прибудет человек от американцев, тем очень хочется знать, с кем вступят в переговоры будущие властители Германии, и человек этот, сотрудник немецкого консульства в Цюрихе, привез американские предложения, и чтоб уж быть точным, человек этот им обоим знаком, и зовут его известно как, имя и фамилию называть противно… (Ростов хмыкнул и заулыбался: ненависть Ойгена Бунцлова к названному им чинуше из абвера была ему известна, оба они брезгливо именовали его Гизи.) Типчик этот до того явно спутался с американцами, что давно на подозрении у гестапо, и в Германию прибудет нелегально.
