Кондрат накинул на широкие голые плечи жупан, опоясался саблей и вышел вместе с Яшкой из поноры.
Трава во дворе была еще мокрой от росы и клубилась паром под лучами встающего солнца. За плетнем, в зелени кустов, чернела фигура всадника. Хурделица только глянул на его тонкобровое лицо — сразу признал в нем того ордынца, что вместе с толстогубым татарином пытался вчера преградить ему дорогу в камыши заводи. «Да ты не зря здесь», — подумал казак с тревогой и невольно положил руку на эфес сабли. Но первые слова гостя развеяли его настороженность.
– Салям, Кондратка! Салям, кунак! Не узнаешь? — сказал ордынец по-татарски.
В памяти казака сразу встали картины встреч с пастушонком у татарского становища и Лебяжьей заводи.
– Озен-башлы, кунак! — крикнул удивленный Хурделица. Но в голосе его слышалась неуверенность. Нелегко было признать в степном воине юношу, которого он когда-то спас от клыков кабана.
– Ты таким джигитом вырос, что тебя и узнать мудрено, — сказал Кондрат. И взяв коня кунака под уздцы, проговорил решительно: — Слезай, лучшим гостем будешь! Слезай!
Но Озен-башлы не менее решительно отказался:
– Не могу! Времени совсем нет! И у тебя тоже нет. — Он вопросительно глянул на стоящего неподалеку Яшку Рудого.
Кондрат понял, что татарин хочет сказать что-то важное, предназначенное только для его ушей, и подмигнул Рудому. Яшка был понятлив и сразу оставил кунаков наедине.
Выждав, когда он отошел достаточно далеко, Озен-башлы, понизив голос, сказал:
– Кунак, большая беда грозит тебе. Вчера твоя пуля ранила сераскера здешнего, старшего сына Ураз-бея, нашего мурзы. Как только он встанет на ноги, сразу же приедет сюда со своими воинами, чтобы разыскать обидчика и отомстить. Тебя ожидает смерть, а на жителей слободы ляжет большой штраф. Сегодня же убегай подальше из этих мест. Остерегайся Ураз-бея, у него хорошая память, кунак!
С этими словами Озен-башлы неожиданно пришпорил коня. И, прежде чем Кондрат успел опомниться, исчез в зелени слободской улочки.
Предостережение кунака смутило Хурделицу. Он не притронулся к утренней еде, приготовленной матерью. Не мешкая, оседлал коня и помчался к Буриле. Не страх за свою голову гнал его к старому запорожцу — ордынцев он не боялся. Пока оружие было при нем, Кондрат знал, что врагам его не одолеть, но, ведая их обычаи, он страшился, что месть Ураз-бея может распространиться на его близких: старуху-мать и Маринку, на всю слободу. За девушку казак более всего опасался, зная жадность ордынцев. Красивая девушка — хороший ясырь, ходкий товар на невольничьем рынке…
В доме Бурилы он застал только старуху-сербиянку. На его вопрос, где хозяин, она показала иссохшей рукой в сторону степи.
– Туда ушли и старый, и Лука, и Маринка.
Известие, что Лука уже возвратился из своей поездки, обрадовало Кондрата. Он, не мешкая, поскакал в степь и вскоре обнаружил следы тех, кого искал. В небольшой котловине Кондрат заметил Бурилу и Маринку. Раздвигая крепкие прутики былинника — травы, похожей на крапиву, старик отбирал тоненькие, словно голубые жилки, стебельки какого-то другого растеньица. Он вырывал их с корнем и передавал Маринке, которая вязала небольшие снопики.
Увидев встревоженное лицо Кондрата, Маринка бросила в сторону снопик и поспешила ему навстречу. Недоброе предчувствие взволновало ее сердце.
– Ой, Кондратко, никак беда? — всплеснула она руками.
Кондрат соскочил с коня и отдал ей поводья.
– Не волнуйся, беды пока нет. Попаси коня в стороне, а я к деду. Разговор к нему есть, — попытался он успокоить Маринку. Но сердце ее чувствовало, что это не так. Взяв коня под уздцы, она пошла вслед за Кондратом. Бурило тоже был встревожен.
– Нашкодил добре, — покачал чубатой головой старик вместо приветствия, высекая огонь для своей люльки.
Хурделица понял: Маринка уже поведала деду о вчерашней стычке с ордынцами. И рассказал подробно о предостережении Озен-башлы.
– Накликал ты, Кондратка, беду — татары за обиду мстят люто, а Ураз-бей сам видишь какой! Теперь и тебе, и всем нам, — старик показал рукой в сторону слободы, — ухо востро держать надо. Неладно получилось, неладно!
Старик с сердцем выдохнул облако табачного дыма и вдруг, вытянув из-за кушака пистолет, выпалил в воздух. Он сделал знак, призывающий к молчанию, и стал прислушиваться к шуму ветра в степной траве.
Скоро послышался далекий звук, напоминающий пение рожка. Затем из далекой рощицы галопом выехал всадник и помчался прямо к котловине. Кондрат издали узнал в коннике — по развевающейся черной бороде и плотной фигуре — Луку. Подъехав к котловине, Лука выпрыгнул из седла и быстро подбежал к Буриле:
– Что случилось, хозяин? Чего звал? — спросил он с тревогой в голосе.
– Садись и слушай, — пригласил Бурило и сам, поджав по-турецки ноги, сел на траву.
Лука, Кондрат и Маринка последовали примеру старика.
- Беда не идет, а, как коршун, летит на нас,— сказал старый запорожец и поведал Луке об угрозе.
Серб молча выслушал рассказ и задумался. Потом поднял встревоженное лицо.
– Кондрату уходить надо с этих мест. Пайцзу я ему от сераскира добыл. Пусть завтра же на рассвете идет с чумаками в Хаджибей. А когда вернется с солью, татары его искать позабудут… Матери Кондрата с Маринкой надо тоже из слободы от глаз ордынских немедля скрыться. Есть куда! В тайный зимовник твой, Бурило! Тебе же, хозяин, наезда басурман бояться не след, ты их от хвори не раз спасал, да и стар, чтобы тебя им неволить А вот коней да скот от них все же на зимовник сгони, не то уведут. А Кондрата я буду до Очакова провожать. Может, что о жене моей несчастной там узнаю.
– Разумен твой совет, Лука. Пусть так и будет. От беды надо уходить немедля. Скачи, Кондрат, к матушке своей и вези ее со всем прибытком в мой зимовник тайный. Маринка тебе дорогу укажет. И стадо свое гони ко мне. Вместе скот от ордынцев спрячем. А сам готовься на заре в поход чумацкий!
Слова Бурилы подхлестнули Кондрата.
– Маринка, поехали со мной! Матери поможешь собраться в дорогу и путь к зимовнику покажешь.
Кондрат свистнул иноходца. Быстро усадил в седло девушку, а сам примостился сзади.
Когда Бурило с Лукой поднялись с земли, расправляя затекшие ноги, Кондрат с Маринкой уже мчались в сторону дома.
На исходе теплой туманной ночи из слободы на степную дорогу выехал чумацкий обоз. Семь возов, нагруженных провиантом и фуражом, необходимыми для далекого похода, тащили запряженные парами волы.
За обозом, слушая тихое позвякивание окованных колес о сухую землю, шли Кондрат с Маринкой. Девушка долго провожала казака. Лишь когда над степью, гася звезды, всплыла первая полоска зари, они расстались.
Кондрату запомнился последний Маринкин поцелуй, солоноватый от слез.
Догоняя бегом караван, успевший далеко уйти вперед за то время, пока он прощался с невестой, Кондрат вдруг почувствовал странную усталость. Обессиленный, как после очень тяжелой работы, он повалился на душистое сено возка.
Лука, сидящий на возу рядом с Чухраем, сочувственно улыбнулся в свою черную курчавую бороду.
– Разлука с милой, как хворь, друже…
Кондрат ничего не ответил. Ему было так горько, будто он только что испил кухоль полынного настоя, которым, бывало, лечил его в раннем детстве дед.
Волы, покачивая широкими вилами тупых рогов, медленно тянули чумацкие возы. Такая езда злила Кондрата. Вспоминая своего быстрого коня, он прикрикивал на неторопливых яремных:
– Швыдше, ледачи (ленивые (укр.)) чорты, швыдше!
Но ни окрики, ни удары кнута не прибавляли прыти «ледачим чертям». Они по-прежнему шли медленно, лениво отгоняя хвостами слепней и мух.
В первый же день пути Кондрат, будучи не в силах сдержать свое раздражение, так громко выругался, что разбудил задремавшего на возу Луку.
– Тебя овод укусил, что ли? — испуганно спросил очнувшийся от сна серб.
– Коли овод, то это б еще ничего. Я б стерпел… А то глянь, как они плетутся, — в сердцах стеганул кнутом по рыжим воловьим ляжкам Кондрат. — Всю душу, проклятые, выматывают!
– А ты зря их так! Зря. Волы свое дело знают, — ответил, протирая заспанные глаза, Лука.
Кондрат глянул на сонного серба. «Спросонок, видно, по недомыслию брешет», — подумал он и лукаво прищурился:
– Кого на сон тянет, то такая езда в самый раз…
Серб сердито нахлобучил свою высокую шапку на сросшиеся брови:
– Еще постигнешь мои слова…
Через несколько дней, свыкнувшись с воловьим спокойным шагом и убаюкивающим поскрипыванием воза, Кондрат и в самом деле постиг смысл этих слов. Ему открылись преимущества езды на волах. Какая бы ни была дорога: раскисал ли шлях от внезапного ливня, то ли путь шел крутым подъемом — волам все это было нипочем. Они трудолюбиво преодолевали все препятствия на пути и с той же скоростью тащили возы, как и по хорошей дороге, делая за сутки по двадцать верст. Каждый день в пути был похож на другой — время шло размеренно, неторопливо. На рассвете чумаки отправлялись в дорогу. В полдень, когда солнце начинало сильно припекать, выпрягали волов из возов и располагались табором. Подкормившись пшеничной кашей, заправленной свиным салом, отдыхали, а затем снова до первых звезд продолжали поход. Степь, где проходили чумаки, казалась дикой и безлюдной. Но это только казалось. На самом деле с обеих сторон чумацкого шляха ответвлялись незаметные для неопытного глаза тропы, которые вели к человеческому жилью — зимовникам и слободам.
