Постепенно женщины перешли к рассказам о случаях невероятных. Вспомнили о том, как в 1-м Коптельском переулке мальчишки гоняли в футбол какой-то чулок или тряпку. Вдруг чулок разорвался, и из него посыпались золотые монеты царской чеканки; о том, как одна женщина нашла на станции метро «Сокол» дамскую сумочку с облигациями золотого займа на крупную сумму и золотые часы; о том, как где-то на Севере какой-то Копейкин на железнодорожной станции нашел чемодан с двадцатью тысячами, а уборщица в кинотеатре, в Челябинске, когда после сеанса убирала зал, обнаружила портфель с десятью тысячами рублей и пр. Самым невероятным в этих рассказах было для меня то, что все потерянное возвращалось владельцам или сдавалось в милицию. Жильцов же квартиры как раз это почему-то удивляло меньше всего. Они стали вспоминать о том, как они когда-то что-то нашли или потеряли, а им потом вернули. Я же пил чай с крыжовенным вареньем и думал: «Боже мой, о чем они говорят, ведь скоро война, а они о всякой ерунде. Не знают, что их ждет. Да что война, они даже не знают, какая будет погода, а я знаю, в газетах вычитал. Зима 1941-го будет очень холодная, лето 1942-го – тоже холодное, а лето 1943-го дождливое: с 19 мая по 30 июля почти ежедневно будут лить дожди. Зимы 1943/44 года почти не будет. Вместо нее дождь, слякоть. Только в феврале пройдут афанасьевские морозы. В марте 1944-го будет оттепель, а в апреле – стужа, в начале же мая – жара. Лето того года будет прохладное и дождливое, зато осень, как и в 1945-м, будет прекрасная: сухая и теплая. В октябре зацветут вишни, земляника, брусника, в лесу появятся маслята и белые, но 27 октября резко похолодает, и прощай, золотая осень. Весна 1945-го будет поздней, 28 мая выпадет снег, закружит метель, побелеют крыши домов. Вот какие сюрпризы готовила погода этим людям, мирно копошащимся на московской кухне у своих керосинок и электрических плиток незадолго до начала войны. Смотрел я на них и думал: сказать им о том, что их ждет… А подумав, решил: не буду говорить, а то еще наболтают где-нибудь о войне, а потом их посадят „за провокационные разговоры“. Решив ничего не говорить, я продолжал пить чай и слушать, но через несколько минут, неожиданно для самого себя, выпалил: „А вы знаете, что скоро будет война?“ – „С кем?“ – спросила полная Руфа. – „С немцами“, – ответил я. – „Ах, оставьте, у нас с ними дружба!“ – воскликнула она. И тут заговорили все. Никто не хотел верить в то, что будет война. Ну а если и будет, полагала кухня, то ненадолго, разбили же мы финнов, японцев на Халхин-Голе, что же, мы с немцами не справимся? Били мы этих колбасников и еще побьем. Моя бабушка посчитала, что немецкие рабочие не допустят войны против СССР. Я уж пожалел о том, что вылез со своим предупреждением: и не убедил никого, и настроение всем испортил. Потом до меня дошло: они ведь не знали, кто я такой, и поэтому мои слова о скорой войне никакой ценности для них не представляли: мало ли кто что болтает, а то, может быть, я вообще какой-нибудь подосланный, с целью проверки их морально-идеологического состояния. В общем, сенсации не получилось. И хорошо.
Нечего соваться к людям с открытиями, время которых еще не настало.
Чтобы своим видом не напоминать соседкам о плохом, я решил уйти в свою комнату и взяться за газеты. Мне было интересно узнать, о чем они писали накануне войны.
В газетах все было тихо и безмятежно, как в летнее украинское утро, когда старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна делают первые зевки и почесывают запревшие после сладкого сна складки разомлевшего тела.
«Правда» сообщала о том, что колхозникам теперь разрешается часть урожая, полученного сверх плана, оставлять себе, а «Вечерняя Москва» – о том, что по Яузе скоро пойдут речные трамвайчики, что до Ленинграда можно долететь на самолете «ПС-84» всего за два часа и двадцать минут, затратив на это сто десять рублей, что в прудах Измайловского парка скоро будут разводить осетров и севрюг и что в Москву из Одессы прибыло пятнадцать вагонов бананов из Африки. Сообщалось в газете также о посадке пальм у памятника героям Плевны, о том, что напротив Моссовета, на сквере, среди многолетних лип и зарослей боярышника, забил фонтан, подсвеченный электричеством, о том, что в кинотеатре «Москва» на площади Маяковского начался показ нашего первого стереофильма, который называется «Земля молодости», и о том, что на Чистых прудах будет поставлен памятник Павлику Морозову.
Надо сказать, что насчет осетров и пальм газета, конечно, загнула, а вот насчет памятника не соврала. Открытие памятника пионеру, убитому «кулаками», состоялось 19 декабря 1948 года. Когда покрывало было снято, собравшиеся увидели Павлика во весь рост. Он стоял на постаменте около знамени. Тут же состоялся митинг. После митинга его участники послали, как водится, приветственное письмо товарищу Сталину.
Но не все запланированные памятники прописались в столице. Так и не были поставлены памятники Добролюбову, Белинскому, Станиславскому, Чкалову. Незапланированные, впрочем, тоже. Нет до сих пор в Москве памятников Белинскому, Глинке, Байрону, Диккенсу, Моцарту, Бетховену и многим другим достойным и дорогим России людям. Не был открыт в Москве и «Москварий». Мечта о его создании появилась у московских фантазеров еще в 1932 году. «Москварий» должен был представлять собой нечто вроде планетария, только для показа не звездного неба, а Москвы. Стоило опустить рубильник, и загорались бы в «Москварии» линии маршрутов трамваев, или голубой вязью засветились бы нитки водопроводов, возникали бы здания школ, родильных домов, яслей, заводов, кинотеатров и т. д. и т. п. В «Москварии» можно было бы увидеть и старую Москву, с ее церквями, трактирами, «хламными» домами, Москву современную и Москву будущую. Участником этого фантастического проекта был фотограф-художник Александр Родченко. Расположить «Москварий» собирались в храме Вознесения у Никитских ворот, в котором венчался А. С. Пушкин. Интересно было бы посмотреть этот «Москварий».
Просмотрев газеты, я убедился в том, что приятные события происходили тогда в столице довольно часто. Помимо приведенных выше, к таковым относились: окончание строительства вестибюля станции метро «Завод имени Сталина», на стене которого был установлен витраж – портрет Сталина, начало строительства Дворца Советов, строительство на улице Горького новых домов. Дома эти были до того новыми, что не имели собственных номеров, только буквы: «А», «Б», «В». А в газетных объявлениях о них говорилось просто: «Новые дома на улице Горького». Так вот в корпусе «Б» открылся «Коктейль-холл». В этом «Коктейль-холле» подавали сливки с ликером «Мараскин», ликер «Шартрез», «Какао-шуа», «Масседуан из фруктов», коктейли: «Кларет-коблер», «Черри-бренди-флипп», «Маяк», «Шампань», а также кизиловый пунш.
Я же, как и большинство моих соотечественников, прожил свою жизнь, так их и не отведав. В народе тогда все было проще, зато душевнее. Бывало и так, как писал неизвестный поэт:
В застолье праздничного дня
В кружок родные соберутся,
По пьянке все передерутся,
Но эта жизнь не для меня.
А для меня народный суд
Отпустит срок – ему не жалко,
И от тебя, родная Галка,
Меня на Север увезут.
Но это я что-то отвлекся…
Вернувшись к чтению газет, я узнал об открытии в доме 3 по Кузнецкому Мосту в начале 1941 года магазина букинистической литературы на иностранных языках. Отделы подобной литературы в других пяти магазинах, оказывается, были в то время уже закрыты, поскольку в них, как сообщала газета, стала проникать антисоветская литература, а работники магазинов, не знающие иностранных языков, выставляли ее в продажу. Тогда решили «укомплектовать магазин иностранной литературы политически проверенными работниками, знающими иностранные языки, а также установить резальную машину на складе „Союзутиль“„, через которую пропускать изъятые книги и карты, надо полагать географические. Стало быть, те тоже имели антисоветский вид. В городе, как писали газеты, стало чище. Оказывается, в декабре 1940 года Моссовет запретил бросать на улицах, в переулках, парках, скверах и других местах объедки, скорлупу, окурки, бумагу и т. п. Нарушителей ждал штраф от десяти до двадцати пяти рублей. Дворникам предписывалось «мусор и навоз в течение дня убирать немедленно“.
А вообще в Москве было спокойно. Никаких факельных шествий, костров из книг, битья витрин и погромов.
Мирную идиллию нарушали небольшие сообщения об англо-германской войне, до которой тогда у нас никому не было дела.
Лето 1941 года газеты призывали москвичей провести в путешествиях по Крыму (тогда Крымской автономной республике), Кавказу, Волге. Стоимость такой поездки составляла 200–250 рублей. Среднему квалифицированному работнику такая поездка была доступна. Конечно, кто-то получал больше, кто-то меньше. Например, ведущие солисты Большого театра получали четыреста рублей в месяц, а девушки из кордебалета – шестьдесят. Тем не менее все как-то находили себе место под жарким южным солнцем. В это лето, думал я, загорать на юге вам, москвичи, не придется. А если вы и уедете из Москвы, то не с Курского, а с Казанского или Ярославского вокзалов.
