Я никогда не был в Бамберге. И все же… Маршал Бертье, вернувшись с прогулки в коляске вместе со своим тестем, Вильгельмом герцогом Баварским, которому обязательно хотелось показать последние переделки в замке Зеегоф, около Меммельсдорфа, очаровательном здании в стиле барокко со статуями вдоль лестниц, ведущих в парк, и оранжереями — гордостью герцога, так вот маршал Бертье, вернувшись с прогулки, застал жену за книгой и спросил, что она читает. Оказалось, что это книга, вышедшая здесь в прошлом году, — «Дон-Жуан», и написана она режиссером театра господином Гофманом, молодым человеком, которого герцог представил им на прошлой неделе, в тот вечер, когда в замке музицировали. И вот мной завладели два Бамберга: Бамберг, возникший в моем воображении, и Бамберг, тронутый крылом фантастики, тот, где жил Эрнст Теодор Амадей{89}. Отныне двор герцога Вильгельма — это тот двор, о котором мы читаем в «Коте Мурре», а театр на площади, напротив узкого двухэтажного дома с мансардой и чердаком для мечтаний кота Мурра, — это гофмановский театр, пусть теперь в «ложу для приезжих» попадают не через гостиницу, не через дверь в алькове комнаты для приезжих, той, что напротив театрального зала, где играют моцартовского «Дон-Жуана» — прообраз гофмановской сказки… так или иначе, это театр Гофмана, куда он проходил прямо из спальни, театр, служивший приютом его фантазии; и на плане этого театра, относящемся к 1912 году, помечено, что место в «ложе для приезжих» на драматический спектакль стоит две марки пятьдесят пфеннигов, а на оперный — три марки пятьдесят. Бертье иногда бывает там с женой — княгиней Ваграмской, и тещей — герцогиней Баварской, обожающей музыку… Само собой разумеется, не в «ложе для приезжих». В герцогской ложе.
Я никогда, как мне думалось, не был в Бамберге, и вдруг книга на коленях у Марии Елизаветы сказала мне, что именно Бамберг — тот город, который вставал передо мной, порожденный фантазией других людей, сначала в «Дон-Жуане» Эрнста Теодора Амадея; а потом я увидел, как возникает в глазах Эльзы фантастический Бамберг, Бамберг «Неизвестного». Я не знаю, разрушила или нет последняя война этот городок во Франконии, присоединенный к Баварии только в 1803 году, но силой фантазии Эльза возродила его в наши дни из руин, повела нас и в тот квартал, где сохранилась гостиница, в которой, по преданию, жил Гофман, и «ложа для приезжих», куда попадали через дверцу в спальне, и в те разрушенные кварталы, где по воле Эльзы бродит существо, для Гофмана немыслимое, страшный образ нашего века — Жоэ, тихая помешанная, которой не суждено вернуться на родину; она приходит к развалинам своего мнимого счастья за едой, принесенной Антоненом Блондом, приходит словно бездомная кошка, только она не так разговорчива, как кот Мурр.
Я никогда не был в Бамберге. И вот мною завладели идиллическая гетевская Германия, город Гофмана и современный Геркуланум{90}, который увидела Эльза, город, где в разрушенных виллах натыкаешься на до смешного жалкую свастику и на вспоротую мебель третьего рейха. Мною владеют эти три Германии и подлинный Бамберг, стоящий на острове Регнице, между двумя рукавами Майна, Бамберг туристов, где есть Капуцинерштрассе и лицей, рыболовные тони и Малая Венеция, канал, образующий излучину, романтический парк «Терезиенхайн», овеянный воспоминаниями о безумном короле, а напротив острова, над ратушей, когда перейдешь два моста, на левом берегу — Домберг, на вершине которого на Каролиненплац возвышаются и старый собор, и бывшая епископская резиденция. Средневековье и Ренессанс Франконии. А напротив — новая резиденция, дворец со строгими колоннами, расположенными в унылом и скучном порядке, приветливо только восточное крыло над спуском к ратуше; в нем поселилось семейство Бертье. К чему мне знать еще что-нибудь о Бамберге? Князь Ваграмский по городу не гуляет, хотя Бавария, в противовес остальной Германии, долгое время была союзницей Наполеона. Здесь тоже произошли большие перемены: князь Ваграмский катается теперь в коляске, и не по Бамбергу, а по идиллической Германии, ездит в деревни, что наверху, в горах, в Альтенбург, куда ведет липовая аллея, или в Ротгоф, где такие прекрасные вишневые сады, или в Михельсбергервальд… Князь Ваграмский рассеянно смотрит на этот мирный ландшафт, не замечая его, князь Ваграмский грызет ногти и думает о другом: о женщине, у которой нет больше сапфиров, о мире, куда ему нет возврата, о Шамборе и о ласковой Луаре… Иногда он все же гуляет пешком по окрестностям в сопровождении верного Антуана, а на некотором расстоянии, чтобы не мозолить глаза, за ним следует начальник бамбергской полиции или один из его агентов, в те дни, когда эта важная персона занята другими делами. Сердце у Бертье пошаливает, но призванный к нему доктор Циглер уверил, что ничего серьзного нет.
Далека, ах, как далека та страстная неделя…
Как отнесся Наполеон к письму, которое Бертье в конце концов написал и доверил маршалу герцогу Тревизскому в четверг утром? Было ли оно вручено Наполеону? Бертье все время мучает мысль, что он написал не то, что нужно, не то, что было бы нужно написать. В такую форму вылились у него угрызения совести. Угрызения не из-за того, как он вел себя после возвращения Бурбонов, а из-за этого письма. И все же это угрызения совести, это стыд. Порой его даже бросает в пот. Он озирается вокруг. Задает себе вопрос, не читают ли люди его мысли. Те люди, что окружают его. Нет, конечно нет. Они ничего не видят. Не надо обнаруживать перед ними свои мысли. Ни перед кем. Даже перед Марией Елизаветой. Особенно свои мысли о ней. Потому что в них странно соединились нежность и раздражение. Раньше он не смотрел на нее таким критическим взглядом. Он привык к ней и даже начал считать ее красивой. В известном смысле. Но теперь, хоть он и знает, что обе они — и Джузеппа и его жена — приложили к этому руку, теперь, когда госпожа Висконти далеко, он склонен идеализировать ее и обвинять во всем княгиню Ваграмскую. Она толкнула его на разрыв с Наполеоном, она хотела занять подобающее место при дворе Людовика XVIII. Разумеется, Бертье не спорил и даже поспешил подчиниться их решению, решению их обеих. Как раз эту поспешность и не простили ему: возьмите хотя бы Макдональда, о нем и речи быть не может, потому что он признал принцев неделей позже. А ведь если ты уже понял свою судьбу, если знаешь, что сделаешь этот скачок, лучше сделать его тут же… вот как рассуждал Бертье год тому назад. Но 1815 год не 1814-й. Так или иначе все это отдаляло его от молодой жены, всецело поглощенной детьми. И тем, что скажут при Баварском дворе. Хотя в душе она была бы не прочь вернуться в Гро-Буа, снова сесть за партию в вист с госпожой Висконти. Только побуждения у нее были не те, что у мужа, вот и все. О чем могут они говорить? Если он заговорит с ней о Франции, она обратит к нему недоуменный взгляд своих больших глаз.
И потом драгоценности. Они дремлют в шкатулке у них в спальне, на дне стенного шкафчика, он закрыл его на ключ, а ключ носит на груди… Мария Елизавета не могла не заметить исчезновения ключика, однако ни слова не сказала. Во всяком случае, до возвращения мужа она этим шкафом не пользовалась. Что подумала она, когда увидела, что шкаф заперт, а ключ вынут из замка? Может быть, ничего не подумала. А может быть, подумала, что у него там государственные документы. Она от природы была не любопытна. А он, это даже смешно, стеснялся показать драгоценности Марии Елизавете, хоть она их и знала, потому что сто раз видела на Джузеппе. Он ей еще не сказал, что у него на крайний случай есть этот ресурс — к чему? Ведь взятых с собою денег пока хватает. А вот если придется сказать, что тогда… Он боялся, что жене его вдруг захочется надеть бриллиантовое ожерелье или сапфировый убор. Ему это будет очень неприятно. Очень. Кроме того, эти драгоценности тоже частица его независимости. До тех пор, пока они спрятаны.
Герцог Вильгельм, его тесть, очень понятливый человек, отлично ладил с зятем. Он был доволен, что Бертье приехал сюда. Можно будет испробовать на нем систему шахматной защиты, которую он разработал на основании партии, обычно разыгрываемой князем Ваграмским. А потом ему очень хотелось, чтобы внуки, их было уже трое, остались у него. Хотя бы мальчик, старший, которому как раз сравнялось пять лет. Хорошо бы сделать из него маленького баварца, научить петь в хоре, кататься верхом, владеть шпагой. Но если молодые — он называл Александра Бертье и свою дочь молодыми — захотят вернуться в Париж, он со своей стороны препятствовать не будет: все равно каждый поступает как хочет, ничего тут не поделаешь. Это все, чему его научила жизнь и его брат, король баварский Максимилиан I Иосиф. Однако граф де Монжела, министр короля, не посмел взять на свою ответственность то или иное решение и запросил мнение Вены. Но, к сожалению, Вена, то есть его императорское величество кузен Франц, держалась другого мнения. Как и союзники, собравшиеся на Конгресс, Франц, надо думать, так почитал военные таланты князя Ваграмского, что боялся, несмотря на все обещания, сглупить, выпустив к Буонапарте организатора австрийского поражения, и потому отказался выдать Александру Бертье разрешение на выезд, которое тот просил для себя и семьи. И по распоряжению Максимилиана I Иосифа бамбергский начальник полиции из охранителя князя Ваграмского, каким он был до сих пор, превратился в тюремщика. Он совсем потерял голову, не выходил из префектуры, каждую минуту готов был вскочить в седло. Своими драконовыми законами он отравлял жизнь всем — станционным смотрителям, почтальонам; на заставах каждый неизвестный брался под подозрение, его обыскивали, допрашивали, сажали в тюрьму.
