Лина ТриЭС - Третья истина

— Мальчик, ты откуда? Ты работал у парикмахера, да? — спросила, часто моргая, одна из девочек, а другая, внушительного роста, темноволосая с пушком над губой, добавила с чрезмерной рассудительностью:

— Ты лучше к мальчишкам иди, чтобы не дразнили, так же не делают, а то.

— Меня дразнить? Да мальчишки — хорошие люди, чего бы вдруг? — засмеялась Саша, — дайте-ка мне то, красненькое, я тоже прикину. Всегда нравились такие маленькие оборочки!

Девочки не успели потрястись ее словами, как в комнату вошли «хорошие люди» в составе Пети, двоих незнакомцев и давешнего длинного. Застыли на секунду и, как по команде, отвели глаза.

— Что за ярмарка, девчата? А ты, пацан, что здесь крутишься? Место тебе? — недовольно проворчал длинный.

— Я об нем г-г-говорил, — вмешался Петька, — это он сам з-запрягся девочкам п-п-омогать… П-пусть помогает, Степ, если малах-хольный, а я — на п-п-арты!

— Брось, Голубятников, равноправие нарушать! Может, малец жидковат столы волочь, — вроде защищая, длинный, тем не менее, воззрился на Сашу с удивлением. Она чувствовала, что, с тех пор, как ее волосы обозначили первые кольца, ее маскарад отнюдь не так убеждает, как раньше, вот и у длинного в глазах появилось сомнение. Наконец, он оторвался от созерцания странного мальчика и продолжал:

— Однако прикрывай лавочку, женское отделение, не у модистки!

— Степа, уважаемый товарищ, — задушевно обратилась к нему Саша, не заботясь более о тембре голоса и манерах, — все успеется. Я ручаюсь. Мы немного попримеряем еще и все уберем, а мальчики пусть парты потаскают, так как таскать — исконное занятие мужчин. Имею в виду пере-тащить, а не у-тащить!

Вокруг засмеялись. У Степы глаза даже слегка выкатились из-под тяжелых надбровных дуг:

— Ну, ты силен! Парень, да ты в уме?

— Разве еще непонятно, что это переодетая и стриженая девочка? — без особых эмоций, доброжелательно промолвила луноликая, которая, надо признать, с самого начала появления Саши и во время возни с косой, не проявила ни малейшего удивления.

— А вы что, сомневались все? Просто так было удобнее путешествовать, и я пока иногда одеваюсь так. Была, например, такая женщина-гусар Надежда Дурова, воевала наравне с мужчинами. Так она все время ходила в мужской одежде. Хотя, лично мне Дурова неприятна — она была непонятно что такое — ни женщина, ни мужчина. А я ценю, когда это в человеке ярко выражено.

Степа развел руками:

— Значит, это в вашем полку прибыло. Пополнение, сразу видать, языкастое. Ладно, че там хотите, а чтоб через час все было готово. Заметано?

Саша с достоинством кивнула:

— Очень хороший срок, я думаю.

Петька, уводимый ребятами, затормозил на пороге и косолапо вернулся к Саше:

— А эт-та в какую войну воевала? В Г-германскую? Яп-понскую?

— С Наполеоном. В тысяча восемьсот двенадцатом. Я тебе подробнее расскажу как-нибудь. Напомни мне.

— С-с-пасибо, — Петя смущенно пожевал толстыми, как у африканца, губами и исчез.

В ходе последующей девичьей трескотни, Саша уже на равных выяснила, что школа в двух смыслах «смешанная»: мальчики учатся с девочками и среди учащихся, сразу по переезде, будут живущие в школе и приходящие. Она рассказала немного о себе, назвавшись «Саней», то есть наиболее пролетарским вариантом имени. На гимназическую Шуру она больше не была согласна. А назвать себя Сашей было для нее равносильно тому, чтобы представиться «Родная» или «Милая». Ей было не по себе, даже когда Сашей, вторя Виконту, называл ее дядя.

С уходом мальчиков воцарилась менее «концертная» обстановка, и Саше стало труднее. Былые застенчивость и замкнутость, как выяснилось, вовсе не сдали позиций полностью. Иссяк кураж, который она в себе копила специально для «первого выхода», и обнаружилось, что она отвыкла от девочек. Она притихла и старалась держаться поближе к луноликой «Василисе», которая назвалась Юлией Громовой. С ней было спокойно и не надо было придумывать остроумные речи. Но довольно скоро к Саше подсела та, что моргала в три раза чаще, чем средне-нормальный человек: «Ты Санка, да? А я — Стелка!», — и зачастила:

— Я только с мамулькой живу… Я ее обожаю! А про отца ничего лучше не спрашивай, умоляю тебя. Не надо! Он ее бросил, — давно. Я его за отца не считаю. Ненавижу его! Отправил нас с мамулькой отдыхать на воды, а сам женился. Бедная моя мамулька, узнав, побелела, как мел! Он не подлец, он — убийца! Мамулька с ним невенчанной жила. А ты придешь сюда жить, если, вправду, коммуну организуют? Приходящих почти не будет! У тебя кто: семья, родители? Или умерли? Ты мне все-все расскажи…

Саша сдержанно ответила:

— У меня родственники здесь, — ей стало неловко от жаркого шепота девочки и устремленных прямо в лицо светло-серых глаз с выражением запредельной искренности и доверия. Тут собеседница перевела взгляд куда-то вверх и перешла к еще более проникновенному шепоту, как будто поверяла заветную тайну:

— Я о коммуне мечтаю! Все вместе. Тесно прижавшись друг к другу… Рядом — дыхание друзей.

В данный момент Саша была бы не прочь, чтобы это дыхание было подальше, но она не захотела обидеть, и безропотно слушала дальше:

— С мамулькой придется расстаться, но что же делать? Иначе не заживет общий организм, а он должен, должен родиться. Так Степа говорит, он — бог, правда? Ты его видела? Я тебя провожу сегодня и все-все расскажу о себе, а ты мне о себе. Про свои горести. Мамулька, правда, будет беспокоиться…метаться — где я… Но она поплачет, поплачет и поймет…

Саша машинально кивала, старательно укладывая вещи, связывая стопки тесемками. Ей больше хотелось послушать остальных, но эта, чрезмерно ясноглазая, плотно взяла ее в полон. Саша могла только исподволь приглядываться: есть здесь еще такие, как она, скрывающие свое позорное дворянское происхождение? Ее фантазия всегда работала очень бурно, вот и сейчас она невольно прикидывала, кем бы могла быть каждая. Юля, наверное, дочка врача или учителя… черноволосая, высокая — из рабочих, и та, в углу, и та у шкафа… А приклеившаяся к ней восторженная Стелка, наверное, дочь модистки или швеи… Нет, здесь все — простые. Им стыдиться не приходится. И держатся они совсем не так, как гимназистки. Саша попыталась мысленно призвать себе на помощь Пушкина. Но что-то не очень получилось…

Дни шли шумно, суматошно, наполнено. Уроков не было и в помине, хозяйственные проблемы затмили все остальные. Записанных в школу кормили кашей-размазней, поили чаем с сухарями. Сказали, что в коммуне будут кормить три раза в день, и платить не надо будет ни за что. Саша вместе со всеми любовалась особняком, отданным в их распоряжение. Выбитые кое-где стекла его не портили, а вселяли мысли о преобразованиях и планах на будущее. Оказалось, летом не будет каникул, занятия на днях только начнутся. В сравнении с гимназическим порядком все это создавало ощущение той самой анархии, которую поминал ее вечно жаждущий дядя. Саша старалась поскорее освоиться, запомнить будущих товарищей и учителей, но всех было так много, они мелькали с такой калейдоскопической быстротой, что к концу дня голова распухала.

Именно с такой, переполненной всеми событиями дня, головой, она возвращалась домой светлыми вечерами. Шла и думала, как это правильно и восхитительно, когда человек идет из школы не к Софье Осиповне какой-нибудь, а к тому, кто действительно олицетворяет дом, семью, защиту. Горы можно свернуть! Даже, несмотря на то, что Виконт в последнее время возвращался домой позже нее. Уже который вечер она, отдав все силы вихрю школьных дел, боролась, как могла, с властно охватывающей дремотой, прикорнув на сотворенной Виконтом для нее весьма удобной лежанке. Боролась до тех пор, пока не раздавалось тихое: «Спишь, Саша? Все хорошо?». Она приоткрывала глаза: тусклого света горящей в комнате лампы было достаточно, чтобы ясно увидеть его, стоящего в дверном проеме. Она проговаривала заплетающимся голосом: «Все хорошо. Рассказывать?», слышала неизменное: «Спи, маленькая! Тебе рано вставать», и ее немедленно охватывал глубокий сон.

Наутро картина была прямо противоположной. Саша, повинуясь мелодичному перезвону доставшихся ей на Украине в результате «лошадиного» обмена часов, вскакивала с лежанки и чуть ли не переступала через спящего на полу возле ее чулана Виконта. Она тихонько окликала его: «Спите, Поль? Я пошла уже». Он садился, спрашивал: «Все помнишь, что говорил?» Далее следовал взмах руки в сторону стола, вернее, завернутого завтрака на нем: «Там. Не оставь, второпях!». С последним словом в этом призыве, он валился назад, на свое ложе, и засыпал, не дожидаясь ее ухода.

За все это время он поинтересовался только, где находится школа, и, узнав, что они переезжают на набережную Фонтанки, удовлетворенно покивал. А так хотелось рассказать ему все в подробностях, во всех мелочах, порассуждать, разобраться в море впечатлений. Может, в воскресенье?