- Кто начальники тысяч?
- Первой - Боровский Константин Иванович. Второй - боярин Олексей Григорьевич. Третьей - сын боярский Ондрей Борисович. Стрелкам я назначил особого воеводу - сотского Никифора. Дружок его, Ванька Бодец, со своей сторожей примкнет к тебе. Ставь его на опасное крыло - там лихие рубаки, не дадут окружить сразу. Своих дружинников держи при себе. Не хочу, штоб, уцелев там, ты сложил голову здесь. Особливо теперь, когда женился. Женка-то кто?
- Ты, верно, знаешь ее, государь. Она у Олены Ольгердовны служила, Анютой звать.
- Вон што! Мне уж из-за ее девиц досталось на орехи: зачем-де оставил? Как будто думать было не о чем, кроме ее девиц. Так и быть, скажите: я, мол, благословил вас без нее. Надо бы и твою Анюту отослать в Торжок, да уж поздно.
- Дозволь идти, государь? Мне еще с войском знакомиться.
- Постой. Ты мово Томилу когда последний раз видал?
- Вечером, когда уж решили поклониться хану. Отходил он. Меня позвал с Адамом-суконником.
- Што он сказал?
- Про Тайницкую. Я в то подземелье детишек и женок многих спрятал. Девицы Олены Олыердовны с ними. Спасутся ли? А Томила тоже считал: у врага нельзя выпрашивать мира.
Владимир встал, подошел к молодому воину:
- Тебе еще долго жить, Олександр Дмитрич, и ты запомни эти слова: у врага нельзя выпросить мира. Врага можно только принудить к миру, наступив ему на голову сапогом. Завтра мы наступим - или я не князь Храбрый, а только волчий корм. Иди, брат.
Уже свечерело, и в лагере разгорались костры. Алая погожая заря отражалась в зеркале Ламы, плавно текущей в двадцати шагах от княжеского шатра. Неподалеку, возле нагруженных телег, снаряжались дружинники Олексы. Каримка громко бранился с кем-то из товарников: на его квадратное тело необъятной ширины непросто подобрать доспех. Переодевшиеся красовались в блестящих кольчугах и высоких шишаках, опробовали мечи и сулицы. Вокруг плотными рядами стояли палатки княжеской дружины, всюду торчали жердяные коновязи, лошади похрупывали зерном. От водопоя с фырканьем и топотом катился сотенный табун. Вечерний воздух был пропитан близкими сердцу воина запахами кострового дыма, коней, дегтя и сыромятины. Поджидавший Тупик позвал в свою палатку, где для Олексы приготовили оружие, броню и воеводское корзно. У палатки толпились дружинники, Олекса узнал Додона, Микулу, Варяга, Дыбка, каждому коротко улыбнулся. Его ни о чем не спрашивали, только во все глаза смотрели на воскреснувшего из мертвых соратника, лелея свои надежды. Броня оказалась впору, корзно было коротковато и узко в плечах.
- Обойдусь без воеводских отличий, - махнул рукой Олекса. - Три тысячи - не тридцать, разглядят и так.
Тупик вызвался проводить его в "особый" полк. Когда уже садились на лошадей, Олекса оборотился, прямо глянул в вопрошающие глаза дружинников:
- Микула, Додон, Алешка! Вы своих пока не оплакивайте. Не хотел обнадеживать до срока, да уж так и быть. Укрыл я ваших и других многих в потайном подземелье с выходом за городом. Может, ушли они, а может, сидят там, бедуют, нас дожидаясь. Бог милостив, авось дождутся.
Олекса был в седле, разбирал повод, когда подбежал Микула, схватил его руку и поцеловал - у Олексы не хватило силы противиться медвежьим дланям бывшего монаха.
- Ну, брат, задал ты мне задачку, - сказал Тупик, когда отъехали. - Они ж только и будут теперь в Москву рваться.
- И без того рвутся. Разве плохо, Василий?
Ехали между шатрами и коновязями, вслушиваясь в голоса ратников, конский храп, звон стали под напильниками и оселками. Где-то у огня под бряцание звончатых гуслей молодой лирник славил заставы богатырские и походы русских князей в Дикое Поле. Гаснущая заря задергивалась плотным речным туманом, пролетная стая гусей роняла с вышины диковатые крики, граяли вороны в заречном лесу, и обоим казалось - снова едут они Куликовым полем между засыпающей Непрядвой и Доном, как будто Куликовская сеча только на время прервалась, чтобы заутра грянуть с новой силой. Как далеко простерлось ты, Куликово поле, где же конец твой, в каком времени и каком краю? А может, не будет у тебя конца, Куликово поле, пока не загоним в могилу последних насильников, убийц и грабителей, жадных до чужой земли и чужого добра, последних душителей чужой свободы?
Вышел из своего шатра Владимир, смотрел на огни воинского лагеря. Мечтал ли о такой силе еще неделю назад? Ведь с полутора тысячами пришел в Волок, а теперь лишь в резерве оставляет семь. И не иссякает народный поток к его стягам. Чем заплатить за ваше самоотречение, русские люди?
Только бы не повернул назад этот крымский зверь со своей стаей! Владимир поклялся жестоко наказать крымчаков за Москву и опустошение своего удела. Сначала - их, потом дойдет и до главного ордынского хищника.
Кутлабуга меньше всего думал об отступлении. Его тумен, доведенный до полного числа, представлял силу, какой не мог иметь ни один из ближних правителей - от Литвы до Новгорода и Твери. Собрать десять тысяч хорошего войска - нужны месяцы, а разношерстный сброд темника не пугал. Ему снова повезло: в ту сторону, куда отступил Донской, посланы Батарбек и Шихомат, Кутлабуге достался удельный серпуховский князек, и тот неведомо где спрятался. Когда передовая тысяча грабила и жгла пустой Можайск, темник повернул на Ржеву, рассчитывая по пути взять Волок-Ламский. В московских монастырях, которые хан отдал крымскому тумену, оказалось меньше добычи, чем рассчитывал найти Кутлабуга. Да и в княжеских теремах, слышно, не очень разжились. Больше всего повезло тем, кто грабил церкви Кремля. В городе же много добычи сгорело. Может быть, золотая казна Димитрия хранится в Волоке или Ржеве?.. С той поры когда на степном кургане за Калкой фряги рассыпали на войлоке перед ханом казну Мамая, мешки с золотом, серебром и твердыми камешками волшебных цветов все время мерещились темнику. Зачем они ему, он пока не задумывался - лишь стремился овладеть странным могуществом золота. Кутлабуга ведь считался удачливым, а удачливый может возмечтать о многом. Тимур-то выплыл из грязи…
Уже повернув со смоленской дороги, Кутлабуга получил весть, что в Волоке стоит серпуховской князь, и насторожился, как волк, зачуявший близко таящегося оленя. Памятуя строгий приказ великого хана, он стянул в кулак семь своих лучших тысяч. На русских реках была межень, и тумен легко одолел неглубокую вблизи верховий Москву, затем перешел еще одну небольшую речку. Здесь на песчаном броду целая сотня обезножила коней, напоровшись на рассыпанные по дну железные шипы-неваляшки, влитые в свинцовую чечевицу. На войне, посреди враждебной страны, верховых лошадей надо крепко беречь, и разозленный темник приказал разведчиков нещадно бить палками, а начальнику их сломали спину. Во избежание неприятностей Кутлабуга приказал через каждый новый брод прогонять табунки двухлетков, которые назначались в пищу.
Темник торопил начальников. Где князь, там и казна его. Время от времени разведчики замечали русских всадников, но те быстро скрывались в лесах. Лишь на берегу Рузы произошла стычка, в которой с обеих сторон имелись убитые, и Кутлабуга понял, что за его движением следят вражеские дозоры. Как поведет себя князь? Побежит или затворится в осаде? Топтание под городом в планы темника не входило, но Волок-Ламский - не Москва.
На другой день, миновав влажные, темные густолесья, тумен вышел к Рузе. Передовые сотни проверили брод, и войско, не останавливаясь, устремилось на левый берег, оставляя за собой грязные, черные сакмы на зелени речных лугов. Кутлабуга шел с легкой головной тысячей, ее он намеревался выбросить вперед, наперехват дорог севернее и западнее города, как только весь отряд втянется на приламскую равнину.
Небо стало чище, в полдень солнце пригрело, легкая пыль от копыт головных сотен мирно вилась впереди, и ничто пока не сулило тревоги. У русов свой обычай: после обеда они спят, как тарбаганы в норах, небось их дозоры тоже попрятались для сна - давно уж нет вестей от разведчиков. Кутлабуга вызвал к себе начальника передней тысячи - своего дальнего родича Мурута. Наянами в войске он предпочитал иметь дальних - ближние скоро наглеют, садятся темнику на шею, требуя незаслуженных привилегий и званий, лодырничают, обманывают, бессовестно воруют и утаивают добычу, вступают в беззаконные сделки с торговцами и поставщиками для войска. Законы в Орде жестоки, но применять их все труднее как раз оттого, что ордынская верхушка связана родством. А глядя на начальников, то же начинают делать и простолюдины. Гниет Великая Орда, разъедается воровством. Отделить бы крымский улус да начать все сызнова…
Тысячник Мурут уже ехал за хвостом золотистого текинца Кутлабуги, не смея поравняться с темником, пощелкивал языком, выражая восхищение лошадью начальника и подавая знак, что явился. Кутлабуга подбирал себе лошадей той же масти, что ходили под ханским седлом, и хотя текинец выморился, темник не менял его от самой Москвы. Знай он, что Тохтамыш ненавидит белых лошадей только потому, что на них красовался Мамай, что и своего любимого аргамака он сменил на вороного, потому что увидел золотистого жеребца под темником, Кутлабуга, вероятно, отослал бы текинца в обоз или даже зарезал на мясо. Но подданные не могут знать все мысли владык, оттого так неожиданно порой сваливаются на них опалы и расправы. От скольких забот, пустых трудов и даже бедствий избавились бы иные люди, не будь они похожими на обезьян.
