Поспешивший на вызов врач все действия домашних одобрил, велев и далее непременно прикладывать холодные компрессы. Он сказал, что это удар, но состояние, к счастью, как будто бы не самое ужасное, и больной вполне еще может поправиться. Поскольку возраст у больного уже почтенный, надо будет дня три-четыре полежать дома, а то как бы еще удара не случилось. Так часто бывает — неожиданный удар — а вслед за тем полная неподвижность. Если даже и по-другому начинается, организм все равно зачастую приходит в полное расстройство, и дело нередко кончается параличом. Услышав от самого Яхэя, который уже мог с трудом выговорить несколько слов, что ему стукнуло семьдесят шесть, врач, казалось, весьма заинтересовался случаем.
Яхэй, лежа на постели в полной неподвижности, только сердито смотрел на врача. Он все видел и слышал, но какая-то страшная невидимая сила будто придавила его, не давая пошевелиться. От сознания собственного бессилия у него начался жар, он покраснел, но старался не терять своего обычного присутствия духа. Ему не нравилось, что врач изрекает свои суждения, определяя его дальнейшую судьбу, и он, все более раздражаясь, хотел только одного — чтобы этот лекарь, закончив дела, поскорее ушел.
— Ну, и надо, конечно, чтобы больной пребывал в покое, чтобы ничто его не тревожило, — добавил врач, обращаясь как к самому Яхэю, так и к его домашним. — Волноваться строго противопоказано. Что бы ни случилось, надо все воспринимать легко. Бурные проявления радости тоже для здоровья вредны. Ни в коем случае нельзя сердиться и раздражаться. Если не обращать на это должного внимания…
— Я уже поправился, — вдруг изрек больной.
Врач и домочадцы с изумлением уставились на Яхэя.
Желая доказать, что его слова не пустой звук, Яхэй попробовал было сам подняться, но тело его не слушалось — до выздоровления было еще далеко. Сморщившись от досады, он произнес:
— Я помирать пока не собираюсь.
Жена и невестка слушали его с затаенным страхом. Должно быть, Яхэй вспомнил сейчас о незавершенной мести. Он, вероятно, хотел сказать не «помирать пока не собираюсь», а «умереть пока не могу».
Больше Яхэй ничего не сказал. Закрыв глаза, он затих на своем ложе. Лежал он навзничь — на обращенном вверх лице от переживаний и мрачных мыслей по старческой увядшей коже пролегли глубокие морщины. Жена и невестка вышли проводить врача, у которого, под впечатлением от излишней самоуверенности пациента, не сходило с лица недовольное выражение.
Яхэй еще некоторое время рассеянно прислушивался к обрывкам разговора, доносившимся из прихожей, где жена и невестка прощались с врачом, однако он больше уже не мог даже рассердиться, чувствуя страшный упадок сил. Оставалось только согласиться с рекомендациями врача, полностью им следовать, и эта мысль отзывалась болью в сердце, будто в него вбили гвоздь. К тому же Яхэю невольно вспомнился старый товарищ Иккан Оямада, отец Сёдзаэмона Оямады.
Иккан был на пять лет старше Яхэя, и ему сейчас уже был восемьдесят один год. Несколько лет назад у него от апоплексического удара отнялась половина тела, да так и осталась неподвижной. Бедняга был прикован к постели. В жизни для него самым святым было следование долгу вассальной верности, и, будь он здоров, встал бы, наверное, сейчас во главе заговорщиков, чтобы отомстить злодею. Однако же теперь, когда тело его не слушалось, он вынужден был препоручить дело мести сыну, Сёдзаэмону, а сам так тяжко страдал от позора, что на него больно было смотреть. Яхэй никак не ожидал, что его постигнет то же проклятье, и товарищи будут поминать его с жалостью. Старость старостью, но вынести такое он не мог. Ярость и отчаяние душили Яхэя, а это, по словам врача, было хуже всего. В конце концов он смирился и решил безропотно принять свой жребий. С содроганием он думал о том, что так теперь будет всегда, и темная бездна разверзалась перед его мысленным взором.
Когда жена и невестка вернулись в комнату, Яхэй более не произнес ни единого слова, и никого ни о чем не спрашивал. Их испугало застывшее на лице старика выражение безграничной муки. Взгляд его был устремлен вверх — туда, где уже сгущались под потолком предвечерние тени. Он резко мотнул головой в сторону, будто приказывая обеим женщинам: «Уходите!»
Ясубэй прибежал, когда на улице уже совсем стемнело. Перед тем как пройти к больному, он заметил, что приемная мать и жена — обе словно съежились от страха и тревоги.
— Ну, как он? — тихо спросил Ясубэй так, чтобы в соседней комнате его не было слышно. Во взоре его читалось волнение.
Мать отвечала, что сейчас отец успокоился и затих. Потом рассказала о том, как все случилось, передала мнение врача, упомянула, как упрямился отец, не давая за собой ухаживать.
Ясубэй внимательно слушал, время от времени кивая и слегка улыбаясь — будто хотел сказать, что узнает буйный норов отца.
— Ну, если так, все будет хорошо, поправится! — приободрил он женщин и прошел в дальнюю комнату.
Яхэй, казалось, дремал. Однако когда Ясубэй подошел ближе и наклонился над ложем, старик поднял веки и с жалкой, словно у растерянного ребенка, улыбкой посмотрел на приемного сына. Улыбка эта как бы говорила: вот ведь какую шутку сыграла со мной судьба!
— Как себя чувствуете? — спросил Ясубэй, чувствуя, что его захлестывает волна какой-то особой любви и жалости к приемному отцу.
При виде сына у Яхэя как будто бы немного полегчало на душе, и он спокойно ответил:
— Да что ж… Плохо мое дело, сынок.
— Конечно, неприятная история. Я тоже поначалу за вас испугался, отец. Но, вроде бы, ничего страшного и нет — это сейчас самое главное.
— Ну да, ничего особенного, нечего было и шум поднимать. Врач им там наболтал с три короба, напугал зря… Тело — оно ведь как дом. А дом, который простоял семьдесят шесть лет, ветшает — само собой, того и гляди обрушится. Каждому и без объяснений понятно, что надо себя поберечь…
— Разумеется.
Ясубэю тяжело было видеть, как Яхэй с трудом выговаривает слова, но он радовался, что отец по-прежнему проявляет упорство и силу духа.
— Осторожность, отец, сейчас прежде всего.
— Ладно-ладно, спасибо. Можешь за меня не волноваться. У меня ведь, в отличие от прочих стариков, есть ради чего жить. Я ведь клятву дал… Разве могу я прежде времени умереть?!
При этих словах пламя вспыхнуло во взоре старого Яхэя.
Ясубэй хотел что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова — с такой силой чувства теснили грудь. Он только кивнул в ответ, заставив себя улыбнуться сквозь набежавшие на глаза слезы. Но Яхэй этого не видел — он уже опустил веки. Блики от фонаря играли на иссохшем лице старика. Веки, казалось, слегка двигались, колыхаясь, и Ясубэй чувствовал таившуюся под ними мучительное тревожное ожидание.
«Нет еще? Нет пока вестей из Ямасины?» — вот о чем хотел, но не решался спросить отец. А не решался, опасаясь, что ответ будет, как обычно, отрицательный, и оттого с новой силой нахлынет доходящая до отчаяния скорбь… Ясубэй невольно с неприязнью подумал о Кураноскэ, по-прежнему коротающем дни в загулах.
Поскорее бы уж! Уже хотя бы ради старика-отца, у которого в жизни осталась лишь одна надежда, месть должна свершиться! Все остальное не имеет значения.
Сам отец говорит: «Я не собираюсь умирать!» — но как бы он ни был решительно настроен, этот трогательный старик, теперь промедление может погубить его. Этого не должно случиться!
Такие мысли роились в голове Ясубэя, когда он смотрел на распростертое тело отца, забывшегося в полудреме. Наконец старый Яхэй, должно быть, успокоенный тем, что приемный сын сидит рядом, мирно уснул.
— А ну, Куро, пошел, пошел! Вечно ты путаешься под ногами! — поднырнув под занавеску над входом, по-свойски обратился к разлегшейся посреди комнаты собаке Исукэ Маэбара, он же рисоторговец Гохэй.
— Добрый вечер! — поздоровался он.
— А, добро пожаловать! — приветливо отозвалась хозяйка, поглядывая на Исукэ из облака аппетитного пара, поднимавшегося над котлом. Она как раз разливала по мискам похлебку с гречневой лапшой.
Стоявший за прилавком хозяин лавки с улыбкой заметил:
— Похоже, продрогли по пути, а?
— Да уж, это точно. Теперь самое это времячко пришло, чтобы, значит, лапшой побаловаться…
— Оно конечно, — ответствовал хозяин. — Вы из баньки идете?
Исукэ, только что посетивший общественную купальню, окончательно преобразившись по всем манерам в лавочника, влажным махровым полотенчиком утирал красный, словно обваренный, бритый лоб. Присев на ступеньку, он сказал:
— Мне бутылочку сакэ!
— Слушаюсь! Проходите за столик, — пригласил хозяин.
— Да мне и здесь хорошо, — возразил Исукэ, слегка кивнув. При этом он поглядывал на пятерых самураев, усевшихся неподалеку на помосте в кружок со стопками в руках. На обратном пути из купальни он случайно заглянул в окошко харчевни и увидел этих самураев, в которых признал людей из усадьбы Киры, расположенной в двух шагах от его лавки. Само собой, Исукэ сразу решил к ним присоединиться.
