Тарелка с черствым хлебом на непокрытом столе — Фениксе, возрожденным Виконтом из каких-то фрагментов прошлого благополучия, старый тюфяк на новой лежанке… Смесь попыток обустройства и вопиющего хлама Семеновского «люмпен-анархизма». Наконец, ей на глаза неестественно белым пятном кинулись висевшие на гвоздиках рубашки и полотенце, и она медленно перевела дух… Просто решил не приходить, не мешать ее новой жизни? Неужели, из-за ее восторгов по поводу новой школы, согласия остаться жить там? Как он мог так не понять ее?? Да она сегодня же оставит школу, просто с этой минуты останется здесь и дождется…
Семен неожиданно поднялся и, описывая сложные зигзаги, насколько это было возможно на скудной площади комнатушки, приблизился к племяннице, показав этим, что не оставил без внимания ее приход.
— А… Поля, что — нет? — небрежным тоном спросила Саша. Семен остановился, наклонив туловище под неестественным углом к полу, и забормотал:
— Дитя мое, дочь брата, Саша, посмотри на меня. Ты видишь, что мое лицо искажено страданьем? Да, я страдаю! Я — ничтожный человек, я — пьяница! Мышковский сказал мне это, смотря в глаза. Руки, представь себе, не подал, потому что я есть не что иное, как ничтожество, позорящее братьев-воинов. Живого и павшего. Впрочем, кто поручится, что еще живого? Пусть! На все плевать! И на Мышковского! Но кто посмеет сказать, что ничтожество не может страдать? Могу! Я сохранил способность… Лучший из моих братьев пропал, и я страдаю.
— Где Поль?! — Саша шагнула так, чтобы оказаться лицом к лицу с Семеном и заставить его прекратить бормотание. — Дядя Семен, постарайтесь, скажите ясно, пожалуйста!
— О нем и говорю — пропал. Сгинул. Не вернулся сюда дней десять как. Все оставил. Впрочем, у него почти ничего и не было. А? Как ты помнишь? С чем вы пришли ко мне в ту ветреную ночь? Я думаю, с двумя-тремя рубашками. Они висят. И это все. Да, еще — золотые монеты, цепочка — то, что он мне дал… А сам это не любил, нет, не любил…
Саша в отчаянии махнула рукой: Семен при их появлении не заметил ни сумки Виконта, ни ее рюкзачка. Значит, унес ли Виконт сумку в день своего исчезновения, или ее уже не было и раньше, дядя знать не будет!
— И… он вам ничего не сказал? — сдавленным голосом спросила она.
— Что он мог сказать, подумай! В наше время, когда жизнь человека стоит ровно грош, может быть, еще меньше гроша… Ушел утром и не вернулся вечером. Погиб, погиб, наверняка. Он был отчаянный! Никогда не берегся. Пуля, нож…
— Он квартиру искал! Он мог переехать! — выпалила Саша, цепляясь за последнюю соломинку. Семен скорбно покачал головой.
— Он этого намерения от меня не таил. Меня он порицал, ругал, но презренья, как Мышковский, не имел. Считал заблудшим братом… Я был почти что конфидент. Он обещал: мы будем жить одной семьей, перестань я… Да ты, маленькая, — Саша вздрогнула… — он тебе так говорил… разве ты не доброжелательный свидетель того, как я боролся… Я при нем… сумел бы, не сразу, но сумел бы… — у Семена из глаз закапали слезы. — Я понимал, что ради тебя, нежной чистой девочки… он на время моего сражения с проклятым змием, скажет: «Симус, мы отдалимся». Но «отдалиться» не значит «оставить»… Никогда… Он разрывался бы между тобой и мной, но никогда не бросил… Поль… лисик… Он не мог не попрощаться. Не уведомить об отъезде. Он не пришел, и это может значить только одно, только одно… — Семен уткнулся лицом в ладони, сотрясаясь от рыданий.
Саша не в силах была дальше слушать его всхлипывающее бормотание. К своему катастрофическому ужасу, она должна была признать, что дядя говорил правду. Из всех живущих он, своей аморфной душой, понимал Поля правильнее других. Виконт бы не бросил ни ее, ни Семена. Пришибленная страшным ударом, она выбежала на улицу, пробежала, не разбирая направления, квартал, бессильно опустилась на мостовую у стены дома и замерла в оцепенении. Она сидела так не меньше часа, не понимая, что делать, как двигаться, куда идти. В голове стучал только обрывок мысли: «надо подумать… надо подумать…». А о чем подумать, Саша вспомнить не могла. Мимо, с удивлением глядя на нее, шли прохожие, что-то говорили ей, спрашивали о чем-то… Она видела людей, слышала голоса, но не понимала ни слова и не сознавала, что ее неподвижная поза на мостовой — странна. Какая-то женщина потянула ее за руку — встать… Саша руку отняла, и женщина, покачав головой, ушла. Постепенно обрывки мыслей стали упорядочиваться, гул в голове прошел — она заплакала. Еще посидела, плача, наконец, встала. Теперь голова лихорадочно заработала. Силы Виконта — духовные и физические всегда казались Саше не имеющими равных, удача — незыблемой. Что же могло случиться?
В тот первый день ей так и не удалось отогнать от себя сознание очевидности его гибели. Она не видела другой возможной причины его отсутствия, находилась под впечатлением слов Семена. Погиб, пропал…Саша произносила эти слова про себя, но представить себе, что его больше нет на земле — не могла. Прошел день, второй, и Саша стала вспоминать последние встречи, последние дни с ним. Она восстанавливала в памяти все по секундам.
«Вы уйдете от Семена?» — «Уйду». Все-таки, несмотря на уверения Семена, ушел? Просто ушел на следующий же день? И ни разу не навестил? Так рассердился на Семенову слабохарактерность? Но почему не пришел к ней? Ответа на эти вопросы у Саши не было.
То, что он ее любит, было не просто известно, это было опорное для ее жизни знание. Он не мог просто взять и перестать приходить к ней! Значит — погиб?? Нет, спасение только одно: ушел, уехал куда-то, а почему — тайна… Если это так, то в неизвестном «где-то» существуют его синие глаза, неповторимая улыбка, завораживающий голос, уверенные, красивые руки, легкие движения… Весь он. И он может вернуться когда-нибудь.
Прошло еще несколько дней. И все эти дни Саша заставляла себя поверить в спасительное: «просто ушел». Решил уйти — и ушел. Как прошлым летом из Раздольного. Уходу не видно было причин, он был необъяснимо несправедлив и жесток, но Саша все равно принуждала себя верить в это зыбкое и неустойчивое объяснение его отсутствия. В глубине же сознания росло и формировалось безнадежное понимание: он пропал навсегда. В голове билось все настойчивее: в последний раз он уже знал, что больше не придет, или может не прийти к ней. Перед глазами вставал силуэт у моста, грустный взгляд, в ушах звучали тихие слова: «Если жизнь тебя обманет»… Она в мучительном недоумении спрашивала себя — как она могла быть слепой настолько, чтобы не понять — он пришел попрощаться. Что за жизнь он вел там, за пределами ее осведомленности? Его могло ждать что-то страшное, даже гибель, и она теперь с беспощадной ясностью понимала — он знал или догадывался об этом. Дни она тратила на то, чтобы затянуть это понимание пленкой надежды, иногда ей это удавалось, но и в этом случае оно было только прикрыто и всегда присутствовало в ней.
Тоска стала неизбывной. Саша садилась у окна, глядела на улицу, но не воспринимала происходящего там. Просто смотрела. Не шла на занятия, на завтраки и ужины — не видела в этом смысла, не могла себе объяснить, зачем это нужно. Да и не старалась объяснить. Ее единственным желанием было оставаться все время одной, не слышать разговоров. Но люди, как нарочно, ходили вокруг нее, куда-то звали, насильно старались поднять. Она вставала, шла с ними и уходила от них, как только ее переставали удерживать. Снова садилась. Смысл и содержание ее существования составляли бесконечные воспоминания. У внезапно гибнущего человека, в последнюю минуту, проходит перед глазами вся жизнь. У Саши было то же самое, только в растянутом виде. Картины жизни «при Виконте» проходили в строгой последовательности, ярко, с деталями, казавшимися давно забытыми. И в эту прошлую невозвратимую жизнь она погрузилась полностью. Настоящего не существовало. Последняя картинка — его пальцы скользят по завиткам волос на ее голове: «Вьются опять. Колечки». А дальше ничего нет. Значит, снова лестница в Раздольном и так по кругу до бесконечности.
Это было не беспамятство, нет — она прекрасно понимала, чтó ей говорят, но отвечала либо односложно, либо вообще не отвечала. Из общего фона каких-то слов, приглашений, увещеваний выделились и привлекли внимание слова заведующего кому-то: «С ней невозможно заниматься…Специальная школа… Внезапно… Расстройство…», а потом обращение к ней: «…поедем со мной. Доедешь?»
— Доеду.
Даже не спросила, куда. Потом лицо Севера. «Что с тобой, касатка?» — «Ничего!» Она помнит, когда-то, в далекой ушедшей жизни она с удовольствием с ним беседовала, но что-то говорить теперь… Немыслимо. Разговор Севера с заведующим при ней и о ней. Доктор. «Встаньте, сядьте, на что жалуетесь? Расскажите о себе.» Встала, села. — «Ни на что». Рассказывать не стала. Разве это можно? Постороннему? Ее оставили в школе, прописали покой и уколы. Она была благодарна и за первое, и за второе. Ей понравился этот ритуал: прокипятить шприцы, собрать, набрать раствор, проколоть кожу… Какая хорошая работа: механические движения, ни о чем не надо думать, а внимание занято. Научилась колоть сама. Очень медленно, очень аккуратно, без боли… В коммуне нередко хворали и, если было лекарство, ей охотно стали доверять процедуру уколов. Она начала заниматься. Приходила в класс и уходила из класса, отсидев положенное. Избегала любимых книг. Боялась открыть Пушкина: «…Если жизнь тебя обманет…» Разговаривала с ребятами, с девочками. С Юлей. Любила ее за такт: Юля ни словом не обмолвилась о странной Сашиной депрессии, не спрашивала, как она себя чувствует.
