Луцию вспомнилось предание о том, как осажденных на Капитолии римлян предупредили о приближении галлов гуси: собаки тогда тоже не стали лаять. В память об этом событии каждый год по городу проносили насаженную на кол собаку, в то время как одного из священных гусей Юноны несли на носилках. Когда Луций, еще ребенком, впервые увидел это представление, оно озадачило и огорчило его. Со временем он свыкся с ним, и оно стало для него напоминанием не только и не столько о давнем прошлом города, сколько о собственном детстве.
Размышляя о великом множестве повторяющихся из года в год обрядов и о традициях, унаследованных от предков и проявивших на протяжении веков удивительную живучесть, Луций с удовлетворением заключил, что религия, пожалуй, представляет собой не только способ почтить богов, но и форму исторической памяти. Нечто, делающее прошлое и будущее менее таинственным, а стало быть, менее пугающим.
Погруженный в раздумья, Луций брел по направлению к дому и, повернув за угол, осознал, что находится вблизи дома Брута. До этого внезапный порыв направил его к Клеопатре. Сейчас он ощутил такое же спонтанное желание нанести визит Бруту, который, по слухам, тоже являлся одним из наследников Цезаря.
Все знали, что Цезарь был любовником Сервилии, матери Брута: этот факт сделался известным еще до рождения Луция, причем был оглашен в сенате. Сервилия была единокровной сестрой Катона, внука знаменитого Катона, призывавшего к разрушению Карфагена, и одного из злейших врагов Цезаря. Двадцать лет назад, во время жарких дебатов в сенате, посвященных заговору, составленному популистом Катилиной, Цезарю передали записку. Катон, заподозривший, что это послание одного из заговорщиков и что Цезарь вовлечен в заговор, потребовал, чтобы тот зачитал записку вслух. Цезарь долго отказывался, но Катон упорствовал, убеждая сенаторов в том, что молчание является уликой против Цезаря. Наконец Цезарь уступил и зачитал любовную записку от сестры Катона. Катон был унижен, а Цезарь позабавился. С того дня связь Цезаря с Сервилией стала общеизвестной, и пошли слухи о том, что именно он является отцом ее сына Марка Юния Брута. Особая забота Цезаря о Бруте, даже когда тот выступал против него на стороне Помпея, понятное дело, лишь подкрепляла эти слухи.
Впрочем, состояли они в родстве или нет, но Брут был среди тех, кого Цезарь при реорганизации правительства наметил на видные должности. В настоящее время Брут являлся претором города, но в наступающем году должен был отбыть в Македонию в должности наместника провинции. А поскольку в связи с Парфянской кампанией диктатору предстояло покинуть Рим на неопределенное время, все нынешние назначения делались не как обычно, на один год, а на пятилетний срок.
Кроме того, Брут являлся одной из ключевых фигур в сенате, и Луций понимал, что он мог уже покинуть дом, направляясь на Марсово поле, на заседание сената, собиравшееся в зале собраний Театра Помпея. Но очевидно, он еще не ушел, поскольку по приближении к дому Луций увидел у передней двери нескольких человек в сенаторских тогах с пурпурной каймой. По всей видимости, они собрались, чтобы отправиться на заседание вместе, и визит Луция был бы явно не ко времени. Но он все равно продолжил идти в том же направлении к дому Брута. Неожиданно позади него раздался звук множества шагов: большая группа мужчин обогнала его, торопливо двигаясь в ту же сторону. Люди были облачены в тоги, Луций успел узнать знакомые лица. Некоторые сенаторы наверняка узнали его, но ни один не задержался и даже не поздоровался. Они отвели глаза и прошли мимо, перешептываясь, хотя ему показалось, что он расслышал свое имя.
Сенаторы подошли к дому Брута, постучались и исчезли внутри.
Луций, подошедший к крыльцу чуть позже их, растерянно уставился на дверь. Что происходит в доме Брута? Он не мог отделаться от ощущения какой-то неправильности происходящего. А что, если эти торопившиеся сенаторы принесли какие-нибудь дурные вести – возможно, что-то насчет Цезаря? Луций набрался решимости и постучался.
Открылся глазок, и под пристальным взглядом пары немигающих глаз он назвал свое имя. Глазок закрылся. Луций остался на крыльце, где ждал так долго, что совсем уж было собрался уйти, решив, что про него забыли. Но тут наконец дверь отворилась. Угрюмого вида раб пропустил его в переднюю.
– Подожди здесь, – промолвил раб и исчез.
Луций медленно расхаживал по помещению туда-сюда, почти не обращая внимания на расставленные в нишах бюсты предков хозяина дома, пока в глаза ему не бросился один, явно особо почитаемый: он был помещен в особый альков, и по обе стороны от него горели свечи. Маска казалась очень-очень древней, однако это лицо каждый в Риме знал по множеству статуй.
– Разумеется, это только копия, – послышался голос. – Посмертные маски не сохраняются вечно, к тому же не одна ветвь фамилии имеет право на образ предка, так что пришлось изготавливать дубликаты. Но, сам понимаешь, он все равно очень древний и священный. Свечи здесь горят днем и ночью, не угасая.
Перед ним стоял Брут. Заинтересованный возможностью обнаружить сходство, Луций переводил взгляд с одного лица на другое, с потомка на его знаменитого предка и тезку, который был племянником последнего царя Тарквиния, помог отомстить за Лукрецию, способствовал низвержению монархии и, будучи первым консулом, стал свидетелем смерти своих сыновей, казненных за измену республике.
Луций нахмурился:
– Насколько я могу судить, ты не очень на него похож.
– Нет? Пусть так, но я думаю, что у нас с ним схожее предназначение. В любом случае его пример воодушевляет меня, особенно сегодня.
«Уж ни в лихорадке ли он», – подумал Луций, удивившись тому, как сверкают глаза Брута.
– А ты зачем явился? – спросил Брут.
– Да сам, по правде сказать, не знаю. Просто шел мимо, заметил, что к тебе пришли гости. Мне показалось, будто… будто что-то не так…
Он не договорил, потому что в этот момент позади Брута появился еще один человек, Гай Кассий Лонгин, женатый на сестре хозяина дома. Он был одним из тех сенаторов, которые промчались мимо Луция, даже не поздоровавшись.
Теперь Луций кивнул ему:
– Добрый день, Кассий.
Кассий, не ответив на приветствие, стал что-то шептать на ухо Бруту. Он был бледен и выглядел напряженным.
Брут и Кассий перешептывались, украдкой посматривая на Луция. Создавалось впечатление, что они спорят и не могут прийти к общему решению. Луцию их взгляды показались странными и нервирующими.
Брут увлек Кассия за руку в дальний конец комнаты, но его нервный шепот был столь громким, что Луций расслышал:
– Нет! Цезарь, и только Цезарь! Никто больше! В противном случае мы будем выглядеть не лучше, чем…
Кассий бросил на Луция холодный взгляд, шикнул на Брута и повел его в соседнюю комнату. Если они и продолжили там шептаться, то Луций больше ничего не расслышал: стук сердца в его ушах сделался вдруг таким громким, что он не мог слышать ничего другого. Молодой человек повернулся к выходу, но путь ему преградил угрюмый раб. Из атриума следом за Брутом появились и другие рабы.
– Не причиняйте ему вреда! – крикнул Брут. – Мне нужно лишь задержать его! Продержите его здесь до…
Времени на размышления не было. Луция охватил ужас, и он инстинктивно рванулся к выходу, но его удержали, схватив за руки и плечи. Он попытался вырваться, но его держали крепко. Собрав все силы, юноша резко развернулся и ударил кулаком в крепкую челюсть одного из рабов. Удар отдался болью в руке, раб отшатнулся, и Луций с размаху нанес второй удар, разбивший в кровь нос противника. Теперь путь ему преграждал лишь раб у двери. Луций пригнулся, метнулся вперед и ударил его головой в солнечное сплетение. Раб вскрикнул от боли, согнулся пополам, схватившись за живот, и Луций, отпихнув его, вырвался на улицу. Он собирался бежать в направлении дома Цезаря, но на улицу уже выскочили люди, преградившие ему дорогу. Луций развернулся и помчался в противоположную сторону, прочь от Форума, от Марсова поля, от Театра Помпея.
Луций был молод, быстр, прекрасно знал улицы Палатина и потому легко оторвался от преследователей. Стремительно свернул за угол, потом за другой, и скоро позади него уже никого не было. Но и сам он устал, и ему требовалось прибежище. Как оказалось, поблизости находился дом Публия Сервилия Каски, которому, как решил Луций, можно доверять, ибо он многим обязан Цезарю. Кроме того, толстый краснощекий заика Каска считался фигляром, и трудно было представить его в роли угрожавшего кому бы то ни было заговорщика.
Луций помедлил, переводя дух, а потом совершил рывок до конца улицы и свернул за угол. Там находился дом Каски, и, надо же, сам Каска стоял в проеме открытой двери, явно куда-то собравшись, но замешкавшись, соображая, не забыл ли чего. Он копался в складках своей необъятной тоги, пытаясь что-то найти, и выглядел как одурманенный.
