Клубы тухлого дыма развеялись. Подымалось солнце. Пугачёву с высокой остроконечной крыши видно было, как двести человек его смельчаков, бросившихся первыми в ров, на штурм, отчаянно рубят заплотные столбы, подкапывают насыпь, приставляют к валу лестницу, лезут, падают под градом пуль, отстреливаются и снова лезут. С вала солдаты и женщины, похожие издали на разъяренных зверей, поливают их расплавленной смолою, кипятком, швыряют в них раскаленный, с горящими углями, пепел. Изувеченные люди с душераздирающим воплем отскакивают прочь, валятся, ползут к сугробам, зарываются ошпаренной головою в снег.
Но штурм продолжается с неослабевающим упорством.
– Подмогу! Подмогу давай! – взывают осаждающие.
– А ну, детушки, на помощь! А ну! Разом, разом! – взмахивает с крыши руками Пугачёв, стараясь подбодрить схоронившихся в избах и за укрытиями своих казаков.
Толкачев бегал от кучки к кучке и тоже кричал:
– Айда, айда!
Сотни три казаков и башкирцев повыскакали на погорелую площадь, пытались сбежать в ров, но, встреченные с вала картечью, падали десятками, а оставшиеся вживе разбегались.
Заскрипели крепостные ворота, отряд симоновских солдат и казаков, под командой поручика Полстовалова, кинулся в штыки на Пугачёвцев и, после упорного боя, окончательно выбил их из крепостного рва.
Военные действия закончились лишь к вечеру. Пугачёвцы потеряли около четырехсот человек убитыми и ранеными. Потери Симонова были в десять раз меньше.
От неудачного штурма Пугачёв был в сильном волнении и гневе. Вместе с Овчинниковым и Толкачевым, слегка раненным в руки, он стоял перед покинутым домом старшины Мартемьяна Бородина, еще в начале осени ушедшего в Оренбург с верными правительству казаками. На площади у дома торчала только что выстроенная виселица – щепки, стружки, перекинутая через перекладину веревка. Костер горел. Мимо окружавшей Пугачёва толпы провозили на санях убитых и раненых. Стоны изувеченных мешались с плачем, с воплями осиротевших женщин и детей. Возбужденная толпа то обнажала головы и набожно молилась за убиенных, то в сотни глоток, не стесняясь присутствием царя, раздраженно орала:
– Повесить! Вздернуть Кубаря! Неладно подкоп прорыл.
– Эстолько людей зачем почем зря сгубили. Повесить! Повесить!
– Где он? Эй, Кубарь! Волоки его, гада!
А желтолицый коротыш Кубарь, обливаясь слезами, валялся в ногах у Пугачёва.
– Помилуй, помилуй… – вопил он, ударяя себя кулачишком в грудь.
Грянул из толпы неожиданный выстрел. Пуля ударила Кубарю в живот.
Кубарь охнул, опрокинулся навзничь и пополз в сторонку умирать.
– Ведут, ведут!.. Вот они, голубчики… – в злорадстве загудела, почуяв близкую кровь, толпа. – Царь-государь! Прикажи их вздернуть! Они из богатеньких, старшинскую руку держат… Мы кровь льем, а они, злодеи, по запечью у себя…
Девять связанных по рукам рослых казаков, из тех, что на зов Симонова не пошли в крепость, а остались при домашности, были приведены к костру взбаламученным народом.
Не раздумывая, Пугачёв взмахнул рукою в сторону виселиц.
Палача Ивана Бурнова здесь не было, он остался в Берде. Вешали казаки Зоркин и Быченин. Столпившийся народ, еще так недавно мирно настроенный, все более и более ожесточался. Среди толпы были пьяные. Прибежавшие матери выхватывали из людской гущи своих мокроносых на морозе ребятишек.
– Домой, чертенята, чтоб вас притка задавила! – сверкая глазами, грозились женщины ребятам.
И вот, подволокли еще одного. Это дворовый человек ненавистного старшины Бородина, по имени Яков. Он был отправлен Бородиным из Оренбурга с донесеньем Симонову, но на дороге схвачен Пугачёвцами.
– Ваше величество, – стал рапортовать царю Михайло Толкачев. – Мы, как сюды шли из Берды с отрядом, поймали вот эту самую фрухту. А как вязали его, он твою милость сволочил.
– Как же ты смеешь, изменник, неумытая твоя харя? – проговорил Пугачёв, глядя в упор на Якова.
– Сам ты неумытик! – закричал тот бешено. – Какой ты царь? Ты мужичина сиволапый, как и мы… В казанском остроге вшей кормил!
Вокруг все замерло. Рот Пугачёва перекосился, глаза широко открылись, он судорожно схватился за саблю. Рослый мужик Яков, похожий телосложеньем своим на Хлопушу, вырвал нож у зазевавшегося казака и бросился на Пугачёва. Но казачья пика ударила разбойника в спину, и он без стона повалился в костер. От костра брызнули в сторону горящие головешки.
Все это произошло мгновенно. Поверженного смертельно раненного верзилу поволокли к плахе.
Стало совсем темно. Страсти в толпе затихали.
***
За ужином Пугачёв был мрачен, вял, впадал в какую-то, не присущую его характеру, сонливость. Ел мало, но выпивал с усердием и не хмелел. На вопросы отвечал нехотя, иным часом невпопад.
– Поеду от вас на короткое время в Берду, к своему воинству, – говорил он тихо. – А вы разыщите знатеца-минера, да не такого дурня, как Кубарь. Когда вернусь к вам, учнем новый подкоп вести. А то, вишь, неудобица вышла. А Симонова я доконаю. И повешу…
– Ваше величество, – подал голос старик Губин, – уж ежели подкоп делать, так надобно не из моего погреба, а под колокольню. Хоть и грешно, да господь простит… Господь за бедность да обиженных кровь свою пролил… А мы ли не обиженные?
– Верно, Иван Захарыч, – поддержали старика гости. – Под колокольней кабудь у Симонова пороховой погреб. Народ так балакает, слых такой пропущен.
– Угу, – сказал Пугачёв. – А вы, други, приготовьтесь-ка атамана себе выбрать. Присоветуйтесь друг с другом, кто да кто у вас на примете.
– А уж мы совет держали, надежа-государь, – заговорила застолица. – Большинство склоняется посадить атаманом Никиту Каргина. Он, правда, что старик злой, зато богомольный: спасения ради души своея в пустыне жил, на речке Ташле. А ныне здеся-ка, к семейным своим прибыл.
– Ладно, – сказал Пугачёв и, ни с кем не простившись, ушел спать.
Но не спалось Емельяну Иванычу. Мерещился ему Кубарь. За что про что погиб человек – неведомо… Мерещились и девятеро повешенных. Пугачёв вздыхал, поджимал к животу колени, ворочался с боку на бок. Не спалось.
Тоска сосала душу… И не хватало воздуха. Пьян, что ли? Нет, кабудь не вовсе. Скорее бы в Берду. Там все-таки чин-чином, канцелярия, коллегия. А здесь самовольство, без всякой узды люди, а внатыр против толпищи не больно-то пойдешь. Взнуздать народ надо! А то никакого с ним распорядка. А без распорядка и впрямь, как балакали заводские людишки, загинешь. Не числом воюют, а распорядком.
С тем он и уснул.
3Наутро Пугачёв усилил караул, выставил против Симонова крепкие пикеты, стал подготовлять батареи. Проходя по улицам, слышал долетавшие из хижин стоны раненых. Он сдвигал брови к переносице, бросал через плечо шагавшему чуть сзади него долговязому Почиталину:
– Ах, несчастные детушки мои… Сколь верного народу покарябал злодей Симонов.
В иных домах, где покойники, были прибиты к наружной стене черные платки – траур. Из дома в дом шлялись привезенный с бахчи знахарь и две бабушки-казачки – мастерицы останавливать кровь, залечивать рубленые раны, отхаживать «сколотых».
Знахарь, бородатый гриб, пользовал раненых заговорами, бараньей печенкой, еще собачьим мозгом. Были удавлены и освежеваны для «снадобья» пять дворовых псов. Колдун обладал большой силой внушения, и, когда он пристально смотрел раненому в глаза и что-то бормотал, режущая боль сразу же стихала, к больному возвращались силы.
В обширном подворье Мартемьяна Бородина большая толпа казаков и башкирцев, с котелками, кошелями. Промеж народа сигают собачонки. Возле амбара местный житель Иван Харчев, коему поручено питание прибывших из Берды Пугачёвцев, рубил, развешивал и раздавал пришедшим под особые квитки мясо, рыбу, хлеб.
– Чередом, чередом подходи! – звенели выкрики. – Становись в хвост!
Горластые вороны, рассевшись по голым березам, ненавистно посматривали на людей: не уходят, не дают поживиться вкусной снедью.
Сзади Пугачёва, идущего с Почиталиным, семенили гурьбой подростки.
– Царь, царь это… Самый главный… Главней Матюшки Бородина, главней Симонова…
На скрип шагов, на дробный топот Пугачёв обернулся и, остановившись, поманил детей к себе. Те тоже приостановились и, оправив шапки, с любопытством воззрились на него. Пугачёв заулыбался и тихонько стал подходить к ним. Они попятились, собираясь бежать.
– Не страшитесь, казачата… Чего это вы? – сказал Пугачёв. – Я вас гостинчиком угощу. – И велел Почиталину купить в лавке заедок да сластей на целую полтину.
Опустившись на одно колено, он взял за плечи четырехлетнего пузана, закутанного в мамкину шаль, спросил его:
– Как звать, атаман?
– Кешкой звать, – смущенно пролепетал круглый и пухлый, как шерстяной клубок, мальчонка и вложил палец во влажный розовый роток.
