— Вы еще не уложились, Марков? — спросил лениво Паркер. — Пора и вам сматываться. Я могу посодействовать вам, достать билет…
Паркер тяжело поднялся с места.
— Ну, с меня хватит! — сказал он. — У меня такое ощущение, что вместо ног у меня студень… А вообще, Марков, вы рано поете панихиду. Мы, американцы, оптимисты! Это у вас — Толстой, Достоевский, загадочная русская душа, долгая история… Мы счастливы отсутствием далекого прошлого — в этом наше преимущество перед остальными народами. Нас мало стесняют те философские категории, в которых увяз Старый Свет. Плевать мы хотели на этику, дипломатию, философию, мораль, ставшую в вашем понимании сказкой для грудных младенцев. Пока есть это, — Паркер вынул из кармана пачку долларов, — и это, — он показал из-под френча кольт, — мы покупаем Старый Свет оптом и в розницу или берем его! Сила сильного, Марков, — вот право двадцатого века. И эта сила — у нас! Ну, черт с вами… То есть я хотел сказать: покойной ночи, Марков!.. Дьявольски крепкий у вас коньяк…
После ухода Паркера Марков долго сидел не двигаясь, закусив толстую прядь волос своих, упавших ему на лицо.
— Что ж все-таки делать?.. Что делать? — спросил он громко сам себя.
— Звали? — спросил коридорный, всовывая заспанную голову в комнату, и тотчас же исчез, услышав грозное: «Сгинь, сатана!» Марков вытащил из стола пачку карт. «Пятнадцатая!» — сказал он себе и стал отсчитывать карты. Пятнадцатой был червонный туз.
— Свой дом! Оставаться! — промычал Марков и перемешал карты. Но туз выпал еще дважды. — Оставаться! — задумчиво протянул Марков. Потом он громко сказал. — А на кой черт большевикам алкоголики? Бесполезный предмет! Аб-со-лют-но!
…Через два дня он столкнулся на пристани с взъерошенным, потным, потерявшим всякий лоск Торчинским, который изнывал под тяжестью двух больших чемоданов. Торчинский мельком поздоровался с Марковым и подумал: «Никак с этим чертом придется ехать. Да он измытарит меня совсем! Вот не повезло!»
— Не понимаю, Марков: зачем вам уезжать? С вашими взглядами…
— Болото, в котором мы с вами квакали всю жизнь, Торчинский, выплескивается в другое место; я привык к этому болоту!
Торчинский пожал плечами.
— С вашими взглядами на большевиков вы могли бы оставаться здесь, господин Марков! Ну, я понимаю, идейная борьба, которую я вел, заставляет меня опасаться «их» мести, но вы…
Марков расхохотался и уничтожающе поглядел на Торчинского.
— Не обольщайте себя горделивыми мыслями, Торчинский… Потом это плагиат! Это не оригинально, совсем не оригинально… Нет, нет…
— Какой плагиат? — уставился Торчинский на Маркова.
— Ну как же! — загрохотал Марков. — Помните, у Крылова? «Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона!» Ха-ха-ха!.. Идейный противник! Нет, вы не пропадете, Торчинский, в вас еще живо чувство юмора! Ха-ха-ха!..
Всю ночь один за другим шли мимо сто пятой версты поезда. Шли без зазора, впритык друг к другу. Гроздьями висели на подножках, толпами лежали на крышах, битком набивали вагоны солдаты, офицеры. То и дело мимо будки путевого обходчика проходили колонны, группы, отдельные солдаты. Все время справа и слева слышался топот, скрип колес, грохот и скрежет металла. Любанский, он же Сапожков, не зажигал света в сторожке, время от времени выходя с зажженным фонарем к полотну дороги. Мелькали товарные вагоны, постукивали колеса на стыках, ветер от мчавшихся составов холодил лицо «обходчика», обрывки говора, брани долетали до него… Темные вагоны печальной вереницей текли мимо, точно порождение ночного кошмара.
К исходу ночи движение на дороге затихло.
Какая-то толпа наткнулась на будку.
— Эй, давай уходи! — заорали на Любанского из темноты. — Скоро красные придут! Они тебя живьем спалят. Пощады, знаешь, никому не дают, все подчистую крушат!
— Куды я пойду, ребята! — сказал Любанский тоном досмерти перепуганного человека. — У меня четверо мал-мала меньше! В избенке навалом лежат.
— Да ну его к черту! — крикнул кто-то, и толпа схлынула, пропав в темноте.
Немного времени спустя около будки опять послышались голоса. Любанский вышел.
— Обходчик? — услышал он. — А ну, живо, давай лом, ключи, молоток!
— Да на что вам? — спросил Любанский.
— А тебе дело есть? — сердито отозвался голос, и Любанский услышал, как лязгнул затвор винтовки. — Твое дело маленькое! Понял?
— Да я сейчас! — сказал Любанский торопливо.
Он засветил фонарь, отыскал требуемое и отдал белым. Ему велели идти домой и не показываться. Ночные посетители исчезли. Скоро до Любанского донесся тихий лязг лома о рельсы, глухая возня.
— Ну, это мы еще посмотрим! — сказал Любанский вслух.
Он зашел в сарай, пошарил в сене, извлек оттуда ручной пулемет, приготовленный на всякий случай загодя, и кинулся в обход, к тому месту, где белые разводили пути… Прилег между рельсами и открыл стрельбу по голосам…
Вскрик, возня, топот ног, несколько выстрелов наугад, куда попало, были ответом Любанскому. Потом он услышал, что кто-то барабанит в дверь будки.
— Войдите! — сказал насмешливо Любанский.
Через некоторое время окна будки засветились красным светом. «Чего это они удумали?» — удивился Любанский и тотчас же понял, что белые в отместку подожгли будку… Розовый свет заиграл на рельсах, и они заблестели длинными лучиками, уходившими во мрак… Поджигатели были еще возле избушки. До Любанского долетели глухие удары. Это белые ломились в сарай. Он опять пальнул в ту сторону. Удары сразу же затихли. Любанский видел, как, озаренные пламенем, поднявшимся над избушкой, белые уходили в лесок, спасаясь от света, делавшего их далеко видными.
Неясный свет забрезжил на небе. Светало…
Легкое сотрясение рельсов привлекло внимание Любанского. Он вскочил, поняв, что с севера идет состав, отступил в сторону, сойдя с насыпи… Вскоре на пути показался бронепоезд. Шел он тихо. Ни одного человека не было видно на нем. Темный в скудном утреннем свете флаг тихо колыхался на командирской башне. Сердце Любанского дрогнуло. В ту же минуту разглядел он на головном вагоне красную звезду, закопченную, облупившуюся, — она первой принимала на себя поток встречных пуль и осколков снарядов…
Будка догорала, рухнув на землю. Пламенели, превращаясь в уголь, стены последнего пристанища Бориса и источали жар, от которого почернел сарай. Любанский выскочил на свет, уже не таясь, кинулся в сарай, выхватил из сумки красный флажок, воткнул его в щель сарая. Ветер заполоскал маленькое полотнище.
— Товарищи! — закричал что есть силы Любанский и встал возле пути с зеленым флажком в руках. — Товарищи! — кричал он и махал флажком. Он не мог найти иных слов, кроме этого слова, которое впервые за несколько лет он мог крикнуть во всю силу своих легких. — То-ва-ри-щи!..
Бронепоезд замедлил ход. В первом вагоне с лязгом открылась дверь. Пулемет, ощерясь тупым рылом, выглянул из нее. На полотно мягко спрыгнул человек. Буденовка с острым верхом была заломлена на затылок. Из-под козырька ее выбивался светлый чуб. Красная звезда алела на буденовке. Алые петлицы лежали на груди.
— Здорово, товарищок! — сказал красноармеец Борису…
«Сегодня, 11 октября, заняли мы Монастырище. Партизан Чекерда спас меня от пули рябого гада-казака. Пощипали мы тут сотню особого назначения. У этих палачей побывал в руках Виталя. На них лежат его муки и кровь… И отлились им вчера эти муки и кровь!.. Не многие ушли! Писать не могу — до сих пор сердце горит и руки дрожат, напишу когда потом. А теперь догонять надо тех, кто ушел. Ну, да не уйдут! Не будь я партизан Пужняк, коли всех не догоним».
Горделивые и корыстные расчеты Караева на привилегированное положение, о котором говорил Дитерихс, рассеялись, как дым.
Никто не хотел всерьез принимать наименование и назначение «особой» сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны…
Караев оказался в Монастырище.
Отряд Топоркова после спасских боев получил задание — просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание.
Крупный населенный пункт — Монастырище — был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску.
…Советник «особой» сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание — оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал:
