Когда он проснулся, крепко проспав несколько часов, Ксантиппа еще не смыкала глаз. Однако он не заметил ни ее подавленных слез, ни горького тона, каким она спросила, где он вчера пропадал опять целый день. Впрочем, сегодня он привлек ее к себе, шутил с нею и даже назвал своей хорошенькой Ксантиппочкой. Потом Сократ принялся рассказывать.
В доме торговца шерстью снова было многолюдное собрание. Чтобы найти предлог к пиру, вздумали праздновать юбилей Гомера. При этом Сократ изрядно выпил, много смеялся и узнал много нового. Утомленная Ксантиппа наконец задремала под говор мужа и сквозь дремоту еще слышала, как он рассказывал про Алкивиада, который произнес импровизированную застольную речь в честь Гомера. Он сказал следующее: «Никто из нас ничего не знает о личности чествуемого поэта. Нам неизвестно, где он родился, а на этом основании мы можем предполагать, что его родиной были наши Афины; следовательно, имеем право особенно гордиться таким знаменитым согражданином. Мы не знаем и дня его рождения, значит, можем круглый год пить за его здоровье. Мы вообще не знаем даже, родился на свет Гомер, а, следовательно, не знаем и о том, умер ли он. Итак, поднимем бокал и воскликнем: «да здравствует наша прекрасная хозяйка!»
Ксантиппа давно уже очнулась от дремоты и слушала мужа, широко раскрыв глаза; при последних его словах, она воскликнула с досадой:
— Неужели и ты восхищаешься этим аристократиям, пустым волокитой и врагом народа?
Сократ добродушно рассмеялся, приподнявшись на постели.
— Ах, пожалуйста, не брани Алкивиада, — сказал он, — не далее, как сегодня, великий муж держал похвальную речь по твоему адресу. Ему как-то пришлось кстати сказать, что между хорошенькими афинянками есть только одна, муж которой имеет перед ним преимущество, и что эта женщина ты, Ксантиппа.
Она не ответила ни слова.
Если бы Сократ обращал внимание на расположение духа своей жены, то вскоре заметил бы в ней большую перемену. Она сделалась молчаливее, реже бранила мужа и, по-видимому, окончательно отдалась хозяйственным заботам, примирившись со своей долей. Но бедная женщина занималась своими разнообразными делами с таким печальным видом, так принужденно улыбалась на замечания мужа, что тут не могло быть и речи о душевном спокойствии. Ксантиппу как будто удручало какое-то новое тайное горе.
Немногие, принимавшие к сердцу дела бедной женщины — старая служанка да две-три соседки — через некоторое время стали, впрочем, догадываться о причине ее грусти, когда Ксантиппа начала потихоньку ото всех готовить детское белье.
Она сама сначала не хотела верить тому, что с ней творится, и даже когда исчезли последние сомнения, продолжала скрывать свое положение, которое обнаруживалось все более и более с каждым днем. Ей как-то было стыдно, что, после многих лет безрадостного супружества, в стенах ее дома должен еще раздаться детский крик. Ксантиппу мучили опасения, как бы материнские обязанности не отвлекли ее от работы, и в то же время она уже подумывала о расширении своей торговли, чтобы скопить немного денег и оставить их в наследство дочери. Она непременно ожидала дочку. Поэтому жена Сократа упорно молчала о своей беременности, сердито прикрикивая на служанку, когда та позволяла себе какой-нибудь шутливый намек на это обстоятельство, и по-прежнему деятельно трудилась в каменотесной мастерской.
Только порой, когда опускался тихий, теплый вечер и рабочие уходили по домам, Ксантиппа, садилась на один из камней в мечтательной задумчивости, незнакомой ей до сих пор. По ее лицу блуждала улыбка. Стыдясь своего положения, точно молоденькая девушка, и прекрасно сознавая, что крохотное существо, бившееся у нее под сердцем, налагает на нее трудные обязанности, она все-таки чувствовала себя на верху блаженства. Ее посетило первое возвышенное счастье в жизни, и оно обещало примирить бедную женщину со всеми неудачами и горькими разочарованиями. И всякий раз, когда эти светлые мечты посещали ее, она с надеждой смотрела через плетень в опустелую мастерскую соседа; там под навесом виднелось много статуй из мрамора и песчаника, и милосердые боги Эллады как будто обещали принять ее дитя под свое покровительство.
Одна из статуй поразительно напоминала черты Алкивиада. Этому божеству Ксантиппа с особенным жаром вверяла зарождающуюся жизнь, гордо улыбаясь при воспоминании о своей победе. Часто она разговаривала потихоньку с таинственным существом, едва затеплившуюся жизнь которого охраняла своей собственной жизнью; с бесконечной нежностью толковала она ему, что его мать достойнее многих других женщин и вообще честнее многих людей. Пускай Аспазия тщеславится на здоровье своими прекрасными скульптурами, свитками чудесных стихов и своими дивными глазами. При всей своей опьяняющей красоте, эта женщина заботится только о самой себе и ради личного удовольствия окружает себя красивыми вещами. Даже смелый Алкивиад — ничто иное, как послушный раб собственного тщеславия, вечно пожираемый этою страстью. И сам добродушный Сократ, при его ненасытной жажде знания, — в сущности величайший эгоист; ему решительно все равно, принесут ли его философские рассуждения пользу людям, или нет. Всем им далеко до хромой Ксантиппы, которой нужно теперь беречь будущего человека и которая сознает, что при одной мысли об этой малютке все ее существование бледнеет и ничего не значит в ее глазах. Она подолгу шептала про себя такие речи, чтобы неродившийся ребенок мог ее слышать..
И теперь, когда Ксантиппа возвращалась в сумерки к себе домой, в ее жилище водворялся мир; самые нелепые затеи мужа не сердили ее в подобные минуты и не вызывали ссор. Жена спокойно позволяла ему возиться в дальней комнате, где он нередко производил опыты над животными, жалобно визжавшими на весь дом. Сократу ничего не стоило во время обеда обратиться к служанке с просьбой поймать для него блоху, так как это насекомое понадобилось ему для сравнения величин. Если жена второпях спрашивала его о чем-нибудь нужном, он вместо немедленного ответа любил сначала пускаться в пространные объяснения; другой раз, среди жаркого разговора, Сократ требовал молчания, из-за того, что ему пришла в голову внезапная идея, которую следует тотчас обдумать. Сегодня на него нападала охота поститься, завтра наедаться до отвала, ради исследования действия той или другой пищи. Изменившаяся за последнее время, Ксантиппа терпеливо переносила решительно все, надеясь, что вскоре у них в доме появится маленькое существо, которое заставит ее своим невинным лепетом забыть все огорчения от чудачеств и странностей своего супруга.
Сократ, разумеется, узнал последним о тревогах и надеждах своей жены. Дома он обыкновенно не слышал и не видел ничего. Если на улице ему поневоле приходилось смотреть во все глаза, чтоб не упасть, то на свой дом философ смотрел, как на безопасное убежище, где никто не смел его тревожить, отвлекая от размышлений. Потому, вернувшись к себе в один прекрасный день, он был немало изумлен, когда у порога его встретила шумная ватага женщин и осыпала поздравлениями, а служанка, удерживая его за руку, сказала, чтобы он входил в комнату на цыпочках и говорил тихо. Когда же Сократ увидал свою жену в постели с измученным, бледным, как полотно, лицом, а на груди у нее крошечного спящего младенца, он окончательно растерялся.
— Что это значит? — Тут его голос невольно понизился до шопота. — Откуда этот ребенок?
Женщины расхохотались и, несмотря на сердитое вмешательство старой служанки, Ксантиппа рассмеялась вместе с ними блаженным смехом.
— Наше дитя, — прибавила она вслед затем слабым голосом.
— Как наше дитя? — переспросил Сократ. — Ты взяла себе приемыша или сама произвела его на свет?
Тут женщины до того расшумелись, что служанка без церемонии вытолкала их, сердито захлопнув за ними дверь. Потом она с решительным видом встала между Сократом и кроватью, и заговорила, размахивая по воздуху правой рукою.
— Слава богу, ваша жена еле жива и не в силах заставить меня замолчать. По крайней мере, я хоть раз в жизни скажу вам всю правду: вы же ее так любите и повсюду отыскиваете. Вот он лежит перед вами, ненаглядный мальчик, самое прелестное дитя, какое только когда-либо рождалось в Афинах! И вы, к несчастию, его отец. Не будь ваша жена такой смирной овечкой, ну, например, если б на ее месте была я, вы ни за что не были бы отцом милого крошки. Ну, заслуживаете ли вы такого счастья? Какой вы на самом деле отец? Разве такие бывают отцы! Ведь вы глухи и немы, когда дело касается вашей доброй жены; сегодня она могла умереть на моих руках, пока вы бродили бог знает где. Впрочем, стоит ли толковать о человеке, которому все равно, подадут ли ему к обеду старый горох, оставшийся с прошлой недели, или же молоденькую куропатку. Вот рассмотрите хорошенько своего сынка, чтоб вы могли узнать его, когда этот купидончик встретится вам на улице, а потом — рассеянная вы, голова! — ступайте себе потихоньку, бедной женщине нужен покой.
