Барбара рассказывала мне свою жизнь, я думал о своей, и вообще о человеческой жизни, которую может испортить, навсегда загубить одно движение, одно какое-нибудь происшествие. Слово сказанное, или не так сказанное, или не сказанное вовсе, поезд, на который ты опоздал, рука, которую ты взял или оттолкнул, — и вот вся жизнь переменилась. Свобода? Да вы шутите! Будущее — это плод прошлого, недоступного нам; мы уже не имеем возможности к нему прикоснуться и оно становится божеством, которое мы сами создали, создали против себя. Что сделано — сделано, возврата нет, нельзя переиграть себя заново. И каждое да, и каждое нет связывают человека с тем, что вне настоящего. Вот в чем недоразумение, вот в чем фундаментальная несправедливость: человек принимает или отвергает ситуации, которые возникнут только впоследствии, когда будет слишком поздно.
Барбара давно уже молчала. Следовало что-нибудь ей сказать. Она истолковала мое молчание неправильно.
— Ты молчишь. Может, ты меня и не слушал?
— И да и нет.
— И тебе нечего сказать?
— Нечего.
— А ведь я тебе рассказала идиотскую историю, которая называется «моя жизнь». И у тебя нет вопросов? Нет замечаний?
— Нет.
— Ну, что ж. Тем лучше. Теперь окажи мне услугу.
— Какую?
— Забудь мою историю. Сейчас же. Я тоже хочу ее забыть. Обещаешь?
— Конечно.
Она попыталась меня поцеловать, я осторожно ее оттолкнул:
— Слишком жарко.
Она вытерла мне лоб своим платком.
— Хочешь, теперь говори ты. Мы ведь слушать тоже умеем, такое у нас ремесло.
— Нет, спасибо.
— Боишься, что я не пойму, да? Но я как раз этого и хочу! Говори что угодно, только бы я не понимала! До чего бы я хотела хоть разок в этой блядской жизни не понимать!
Густая печаль застыла комом в моей груди. Барбара приблизила лицо, я не отодвинулся. Она прижалась губами к моей щеке, я не мешал ей. От нее пахло вином. Я думал: первая женщина, с которой я говорю о любви, — проститутка, пьяная проститутка, которая любит евреев, потому что их не понимает. Я сам себя не понимал.
— Тебе грустно. Я разбираюсь, когда мужчине грустно. Пойдем, надо заняться любовью. Это лучшее средство от тоски, уж ты поверь мне. Знаешь для чего мужчине дана тоска? Чтобы такие женщины как я не подохли с голоду.
Я смотрел на себя из собственного детства и думал: нет, ты не пойдешь, нет, тебе не выкрутиться.
— Пойдем, ну? Тебе не придется ни говорить, ни слушать. Полная свобода.
Я поднялся рывком:
— Нет, спасибо. Неохота.
Это была неправда — но и правда. Я хотел ее и боялся, как бы она этого не заметила.
— Ты правда не хочешь? Сам не знаешь, что теряешь!
Серый свет медленно разрывал небо. Город давал последний бой стае ворон или ястребов и угонял их за горизонт. Скоро наступит день. Я посмотрел на женщину и протянул ей руку:
— Я должен идти, — сказал я, подавляя волнение. — Желаю удачи.
Она поколебалась, потом взяла мою руку в свою:
— До свиданья, еврейчик ты мой. Куда ты идешь? К жене? К подружке?
— А у меня их нет.
— К родителям?
— Может быть.
И, помолчав, я сказал:
— Они умерли.
Она улыбнулась:
— Нет, я тебя совершенно не понимаю. Спасибо тебе за это.
Мы разошлись, каждый в свою сторону, я — потупившись, она — высоко неся голову. Через несколько шагов я услышал, что она кричит свое последнее сообщение:
— Я забыла важную вещь. У меня не будет детей, слышишь? Никогда, никогда! Это важно, это конец моей истории.
— Твоей истории? Какой истории?
Я пожал плечами и продолжал свой путь в утреннем тумане. Пьяная проститутка, вот она кто, Барбара. Барбара? Разве это ее имя? Наверняка нет. Мари, Сюзан, Бланш, Элизабет, Эмма, Марсель. Но не Барбара. Она приняла это имя, чтобы иметь возможность говорить себе: да это не я работаю на тротуаре, а Барбара. С кем же я разговаривал?
Несколько месяцев я избегал этот квартал. Потом как-то ночью у меня появилось желание увидеть Барбару. Много часов я провел на скамейке, в маленьком скверике около Рынка, ожидая ее появления. Но ее там уже не было; то ли ночь ее поглотила, то ли собственная история, которой никто никогда не узнает. Другая девушка заняла ее место. Она подошла и спросила:
— Кого-нибудь ищешь?
— Да, — ответил я.
— Кого?
Я ответил не сразу:
— Пророка.
— Ищи, ищи, парень. Он как раз сейчас там наверху занимается любовью.
ЗАВЕЩАНИЕ ЕВРЕЯ ИЗ САРАГОСЫ
Великий рабби Исраэль Баал-Шем-Тов приказал однажды своему вознице поскорее запрягать и везти его за гору.
— Поторопись, мой добрый Алексей, у меня встреча.
Они остановились в дремучем лесу. Святой человек спрыгнул на землю, подошел к дубу, прислонился, постоял минуту, а затем вернулся и сел в бричку.
— Ну вот, Алексей, — сказал он улыбаясь, — теперь мы можем возвращаться.
Возница уже привык к тому, что не понимает своего хозяина-чудотворца, но на этот раз он так удивился, что, набравшись смелости, спросил:
— Но как же ваша встреча? Вы ее пропустите? Ведь вы всегда приезжаете вовремя и никого не подводите? Что же, мы зря сюда приехали?
— Да нет же, милый Алексей, мы не зря ехали в такую даль. Моя встреча состоялась.
И как всегда, когда ему удавалось облегчить горе мира хоть на малую толику, лицо рабби сияло от счастья.
Хасиды считают, что человеку не дано измерить ни долговечности своих дел, ни действия своих молитв, так же как путнику не дано предвидеть истинную цель своего путешествия. Это — тайна постижения исправления — тиккуна — одного из главных понятий в Каббале.
Бродяга, который ходит по земле, чтобы очистить свою любовь или избавиться от нее, не знает, что его повсюду ждут. Каждая его встреча, каждая остановка неведомо для него записывается где-то — он не властен выбирать дорог, которые его ведут.
Мертвые, забытые души возвращаются на землю, чтобы выпросить свою долю благодати; живые нужны им, чтобы выбраться из пустоты, из вечного Ничто. Им достаточно жеста, слезинки, искры. Ибо каждое создание участвует в вечно возобновляющейся тайне творения; каждый человек, хоть раз в жизни обладает абсолютной властью Цадцика, неотъемлемой привилегией Праведника, и может восстановить равновесие, исправить ошибку, подействовать на отсутствующих. Приговоренный к тому, чтобы постоянно превосходить себя самого, человек достигает этого безотчетно и понимает свою роль только потом.
А теперь я расскажу вам одну историю.
Место ее действия — Испания. Когда я оказался там впервые, у меня возникло странное чувство, будто я эту землю знаю. Солнечное небо, страдальческий блеск глаз; знакомые, уже виденные пейзажи и лица.
Как угадать, у кого из гуляющих по Барселонской Рамбле, у кого из прохожих с детьми, бредущих по переулкам Толедо, течет в жилах еврейская кровь, кто происходит от знаменитых марранов? Ежеминутно я был готов увидеть под ярким портиком Шмуэ-ля ха-Нагида, или Ибн-Эзру, или Дона Ицхака Абар-банеля, или Иехуду ха-Леви — легендарных властелинов и поэтов, сформировавших и воспевших золотой век мысли моего народа. Они появлялись передо мной, когда я читал, они входили в мои сны.
Времена инквизиции особенно притягивали мое воображение. Меня поражали загадочные священники, во имя Любви и во славу молодого еврея из Галилеи пытавшие и предававшие медленной смерти тех, кто Отца предпочитал Сыну. Я завидовал их жертвам.
Выбор для них был сформулирован в таких простых терминах! Бог или костер, отречение или изгнание.
Многие выбрали изгнание, но я никогда не осуждал марранов, несчастных новообращенных, которые втайне, несмотря на опасность, исповедовали веру своих предков. Я ими восхищался. Восхищался их слабостью и их смелостью. Уехать с общиной было легче; порвать связи с ней — удобнее. Решившись порвать, но и не порвать, они жили на лезвии ножа, в ежеминутном самоотречении.
И хоть я и не знал этого, когда отправлялся в Испанию, меня там уже ждали.
Это было в Сарагосе.
Будучи добросовестным туристом, я внимательно осматривал собор, когда ко мне подошел человек и предложил быть моим гидом. Зачем? А почему бы нет? Он любит иностранцев. Сколько это будет стоить? Да ничего. Он не берет денег за эту работу. Для него удовольствие, когда люди восхищаются его городом. Он говорил о нем с энтузиазмом и настоящим красноречием. Говорил обо всем: о его истории, архитектуре, нравах. Когда мы уселись, чтобы выпить по стаканчику, он простер свою любезность до того, что проявил интерес ко мне: откуда я, куда еду, женат ли, верю ли в Бога. Я ответил, что приехал издалека и дорога моя ведет далеко. От других вопросов я уклонился. Он не настаивал.
— Значит, вы много путешествуете, — сказал он вежливо.
