В Хурангиз я выехал в среду утром. Замполит дал поручение зайти в драматический театр, отыскать режиссера Лугового и поговорить: не согласится ли тот вести драмкружок авиаторов.
Спешу к общежитию пединститута. Сердце бешено скачет, подхлеснутое жаждой встречи. С Тоней я не виделся целых три месяца. Лечу по лестнице вверх, не замечая ступенек. Дверь в комнату открыта. Девчата все в сборе и, судя по всему, не очень веселы. Тоня сидит, склонившись над книжкой.
— Здравствуйте, девушки!
— Марат? — удивленно спрашивает Тоня.— Откуда ты взялся? Только что вспоминали о тебе, и вдруг ты входишь. Как по заказу. Ну, здравствуй,— подходит она и чмокает застенчиво в щеку.
— Отвернитесь, девушки! — прошу я и крепко целую Тоню.
— Вот это да! — хохочут девчата.— Вот это встреча.
— У вас все такие в полку? — начинает посмеиваться Оля.
— Конечно! — говорю я. — За кого вы принимаете авиаторов? Разве можно сомневаться? Если хотите, сообща встретим Новый год! Возражений нет?
Девчата молчат.
— Все ясно,— подвожу я черту.— О деталях новогоднего вечера поговорим потом.
— Идем прогуляемся, Марат? — предлагает Тоня.
На улице холодно. Аллеи в питомнике укрыты снегом, деревья согнулись под тяжестью белых шапок. Морозцем прихватывает уши и нос. Я держу руки в карманах шинели. Тоня в варежках. Взяв меня под руку, расспрашивает об Ашхабаде.
— Неужели весь город рухнул?
— Почти весь.
— И ваш дом — тоже?
— Конечно. Мать живет в курятнике, а отец в бакинском госпитале.
— Ну и что же вы дальше будете делать?
— Что и все. Построят город вновь, дадут квартиру.
— И когда это будет?
— Думаю, что не скоро. Сейчас еще разрушенное войной не все восстановлено.
— У тебя хоть специальность есть, Марат?
— Нет пока. Вот отслужу, тогда...
— Учиться будешь? Или — на стройку коммунизма? — улыбается она.
— Думаю поступить на факультет журналистики.
— Решил, значит. А разве есть в Ашхабаде такой факультет?
— В Ашхабаде нет. Говорят, есть в Свердловске... В Москве, Ленинграде, Киеве есть.
— А нас после окончания в кишлаки, наверное, отправят,— невесело говорит Тоня.
Я вдумываюсь в ее слова и впервые начинаю понимать, что у нас с ней — разные пути. Никогда не думал о нашей совместной жизни, а тут вдруг представил ее своей женой и сразу увидел множество преград. Если так, то надо ехать с нею в кишлак? А что я там буду делать? Чем заниматься? Нет, нет, лучше об этом не думать. И вообще: мне всего-навсего двадцать один. Стоит ли думать о женитьбе?
— Марат, а сколько тебе еще служить? — прерывает мои мысли Тоня.
— Года два, не меньше, Тонечка. Долго еще.
— Ну, ничего. Время пройдет незаметно,— успокаивает она меня и себя одновременно.
В редакции газеты опять, как и в прошлый раз, те же начинающие. Только общительности теперь побольше. Все здороваются друг с другом, как старые знакомые. Не успели мы с Тоней войти к секретарю, как ее окружают мужчины. Секретарь Ободков, увидев меня, представляет высокому красивому блондину лет тридцати:
— Адам Яковлевич, познакомьтесь. Товарищ из воинской части, где вам предлагают вести драмкружок.
— Здравствуйте, — подает руку Луговой. — Вообще-то я не против принять ваше предложение, но каковы условия? Ведь надо как-то обговорить. И потом, я не знаю — что у вас там за труппа?
— Сержанты и жены офицеров,— чеканю я.— А вот и письмо нашего замполита. В нем все сказано.
Он садится у стола и внимательно читает. А секретарь в это время просит садиться всех остальных и представляет нам ученого минералога Кияшко. Это солидный мужчина лет пятидесяти, в кожанке, из-под которой выглядывает галстук в клеточку, а когда он поднимает руки, то видны золотые запонки. И начинает он свою встречу с нами необычно. С любопытством оглядев нас всех, останавливает внимательный взгляд на Тоне и просит:
— Будьте любезны, девушка, подойдите сюда.
— Пожалуйста,— краснея, говорит Тоня и встает со стула.
— Возьмите-ка этот ларец,— указывает он.— Теперь откройте. Вот так. Не правда ли симпатичные камушки?
— Да, пожалуй,— соглашается Тоня.
— Сейчас я начну рассказывать о минералах, а вы будете показывать их сидящим товарищам.
Кияшко начинает с поездки в Сибирь, вспоминает Бажова с его «Хозяйкой медной горы» и долгое время говорит о малахитах. А Тоня ходит по комнате и подносит ларец с полудрагоценными камнями к каждому. Когда она подходит ко мне, я шепчу ей:
— Возьми горсть. Отдашь своим девчонкам...
— Сумасшедший,— удивляется она.— Больше ничего не придумал?
Кияшко, оказывается, побывал во всех уголках Советского Союза и теперь с экспедицией геологов отправляется на Памир. Его цель найти знаменитый бадахшанский лал. Копи с россыпями лала были в древности известны в Греции и Риме, но время выветрило из человеческой памяти — где именно находятся эти копи. И опять Тоня идет по кругу, показывая большой рубиновый камень с голубиное яичко. Это экземпляр бадахшанского лала.
Меня начинает злить: почему она исполняет роль ассистента ученого? Что он, сам что ли не в состоянии пройтись по комнате со своим ларцем? Ведет себя, как циркач-иллюзионист! Но это, оказывается, только цветики. После окончания лекции ученый тихонько говорит ей:
— Вы, пожалуйста, не спешите. Я приглашаю вас на ужин. Очень буду благодарен, если не откажетесь...
— Марат, примем приглашение? — спрашивает Тоня.
— Какое приглашение?
— Ах, вы не одна,— сожалеет ученый.— Ну, ничего, ничего... Мы и кавалера вашего пригласим.
— Позвольте, почему кавалера? Он мой товарищ и такой же, как и я, член литобъединения, — вдруг возражает Тоня.— Правда ведь, Марат?
— Зачем раздумывать? — вмешивается в разговор Луговой.— Это же прекраснейший человек. И потом — кто! Сам Кияшко. Идемте, идемте... Уверяю вас, надолго вам запомнится этот вечер.
Ресторан на центральной улице. В призрачном освещении вечера белеет снег на деревьях и на обочинах тротуаров. Озябшие двухэтажные дома утопают во мраке. Желтые, слабо освещенные окна домов, словно дремлющие глаза огромных животных. А посреди этого вечернего полумрака зеленым огнем горит неоновая надпись над рестораном: «Хурангиз».
Мы идем к ресторану. Луговой как вывел нас под ручку, так и шествуем: он между мной и Тоней, а минералог, по имени Леонид Иннокентьевич, пристроился к ней сбоку. В общем, если разобраться: зажали Тонечку эти два хлыща с обеих сторон, я на отшибе. До чего же сообразительная публика! Оба невероятно внимательны к Тоне. Предупреждают каждый шаг, чтобы, упаси бог, не поскользнулась. Можно подумать, не с девушкой идут, а хрустальный графин с каким-нибудь крепким напитком несут. А меня вовсе не замечают, для них я не существую.
Входим в вестибюль. Народу не слишком много. В глубине зала играет оркестр. Тоня подходит ко мне:
— Марат, помоги раздеться...
— Что вы, что вы, Антонина Сергеевна! — бросается к ней режиссер.— Позвольте я!
Сняв с девушки пальто, отдает швейцару, берет номерок. А я стою, словно кипятком ошпаренный. Не ругаться же с ним.
— С меня причитается,— небрежно говорю я Луговому и беру Тоню под руку.
— За что? — удивляется он.
— За то, что выполнили мои обязанности: помогли ей раздеться...
— Браво, браво, солдат, — говорит Кияшко. Он входит в зал первым и приглашает к столу. — Прошу-с...
Оркестр шпарит фокстротик «Мишка, Мишка, где твоя улыбка!». Перед полукруглым оркестровым возвышением танцуют пары. Некоторое время молча взираем на танцующих, затем Луговой тихонько обращается ко мне.
— Позвольте пригласить вашу даму?
— Пожалуйста,— соглашаюсь я и вижу, как у Тони поджимаются губы.
— Марат, ты что? — спрашивает Тоня. — У тебя какие-то особые права на меня?
Луговой посмеивается. А Кияшко тотчас овладевает вниманием Тони.
— Молодо-зелено, — говорит он полушутя-полусерьезно и подает ей меню.— Прошу вас, Антонина Сергеевна, посмотрите — чего бы нам хорошенького заказать?
— Ну что вы, Леонид Иннокентьевич,— смущается Тоня.— Смотрите сами. Мне безразлично.
— Не скажите, не скажите,— возражает он мягко и вкладывает ей в руки меню.— Я, например, икорку паюсную, можно салатик столичный. Следуйте моему примеру, не пожалеете...
Тоня беспомощно смотрит на меня. Наверное, сейчас она нуждается в какой-то деликатной поддержке, но я не нахожу никаких слов и только скептически ухмыляюсь. Тогда она спрашивает меня:
— Марат, а ты что будешь?
— Икорку тоже, разумеется,— подсказывает Луговой. — Солдатики, они годами ее не видят.
— Я закажу себе сам. Зря хлопочете,— говорю я насмешливо.
— Но это не мы хлопочем,— говорит Кияшко.— Это Антонина Сергеевна о вас беспокоится. И вообще, я попросил бы вас немножко расслабиться. Не надо пыжиться. Тут все свои, все из одного теста. Единственно, что вам угрожает, это... Вон видите двух офицеров? Они как-то косо посматривают в вашу сторону. У вас есть увольнительная?
