Караван тронулся в путь на заходе солнца с городской площади. Погонщики еще раз проверили вьюки, копыта животных и крепость ремней. Наконец каравановодитель Антимак поднял руки к небесам и сказал:
– Да будут милостивы к нам Ваалшамин и ты, властвующий над ночами и лунами, Аглибол...
Верблюды поднялись с колен, задрали маленькие гордые головы. Песок захрустел под копытами животных. Под призрачную музыку колокольчиков, отгоняющую демонов пустыни, верблюды один за другим ушли в темноту наступающей сирийской ночи.
На верблюде укачивало, как на корабле.
– Смотри на звезды, – сказал Виргилиану Антимак, – скорее привыкнешь и не будет тошнить.
Душный упругий воздух веял навстречу из пустыни. Хрустели ремни снаряжения. Виргилиан был в восторге.
– А я, признаться, предпочитаю верблюду осла, – заявил ехавший рядом с ним Ганнис, направлявшийся в Пальмиру не столько по торговым делам, сколько для каких-то темных делишек. Надсмотрщик над погонщиками старик Абука рассказывал Антимаку:
– Жил в те дни в Дамаске портняжка. Так себе человек, чинил старые хламиды. Но была у него дочь. Красавица! Когда она шла с кувшином на плече к городскому фонтану, все оборачивались на деву. А голос у нее был, как арфа. И жил в Дамаске богатый человек, владелец верблюдов, и домов, и виноградников. И вот пошла однажды дочь портняжки на базар купить хлеба...
Абука рассказывал, говорил за красавицу тоненьким голоском, который должен был, по его мнению, напоминать звук арфы, и басом – за богатого жителя Дамаска, когда они встретились на базаре...
На третий день, в тумане утренней зари, на золоте небосклона показались погребальные башни пальмирского некрополя и колоннады знаменитой караванной дороги. Огромный город, распустившийся в пустыне как необыкновенный цветок, просыпался от ночного сна.
– Привет тебе, великий город луны, – воскликнул Антимак.
– Что это такое? – спросил Виргилиан, когда они вступали в город, и он увидел на огромных воротах статую женщины, которая попирала ногами другую, сидевшую в воде, а рукой ласкала гриву льва.
– Фортуна Пальмиры. Женщина в воде – символ источника Эфки. А лев – намек на благодеяния, которые принесла пустыне торговля Пальмиры... – сказал Ганнис.
Навстречу вышел большой караван. Рядом с верблюдами шли погонщики в парфянских широких штанах. За караваном тянулась группа людей. Некоторые ехали на ослах. Проезжая мимо Виргилиана, молодая женщина подняла смуглой ручкой покров на лице. Виргилиан увидел необыкновенно прекрасные глаза.
– А это кто?
– Вероятно, бродячие мимы! – ответил Ганнис.
Теперь все путешествия были закончены. Над Остией дымился маяк. Облокотившись о борт корабля, Виргилиан смотрел на город, на портовую суету, на гигантскую квадригу слонов, поставленную каким-то разбогатевшим на торговле слоновой костью африканцем. У пристаней стояли корабли. Было видно, как под арками декуманской дороги купцы пересыпали с ладони на ладонь пшеницу, пробовали зерно на зуб, торговались. На мраморных прилавках меняльных лавок звенели серебряные монеты. Полуголые грузчики таскали по зыбким сходням амфоры с разгружающегося корабля. Шестерка серых волов влекла повозку с глыбой розового мрамора. Колеса, сплошные, без спиц, немилосердно скрипели. На набережных, где длинной линией тянулись кабачки, корабельные конторы; склады и канатные лавки, толпился народ. Над лесом мачт, над портиками храмов Нептуна и Персефоны кружились чайки. Виргилиан подумал, что когда-нибудь так закончится и его путешествие на земле...
Вернувшись в Рим, отоспавшись и отчитавшись перед дядюшкой в порученных ему торговых операциях, Виргилиан отправился разыскивать Скрибония Флорина. В книжной лавке Прокопия ему сказали, что Флорин живет теперь на улице Тритона, в гостинице иудея Симона. Виргилиан пошел в Субурру.
В октябрьские календы в Субурре на улице Тритона обвалился четырехэтажный доходный дом, принадлежавший Квинту Нестору, попечителю северовских бань. Во время катастрофы погибло несколько бедняков, но попечитель пострадал мало, потому что дом был застрахован. Кроме того, балки и кирпичи могли пригодиться для новой постройки.
Был полдень. Два поденщика, разбиравшие по приказанию Нестора кирпичи, прекратили работу и, пристроившись на улице у руины, решили подкрепиться купленной на базаре рыбой. Они ели рыбу и разговаривали о своих делишках.
– Эх, друг мой Лукан, было время, и было у меня шестьдесят лоз и пара сицилийских волов. Без слез не могу о них вспоминать, – говорил один из поденщиков приятелю.
– Сицилийских? – переспросил из вежливости другой.
– Серых, как мыши!
В это время, задрав косматые бороды, они увидели, что около них остановился человек в богатой одежде.
– Не знаете ли, любезные друзья, где здесь находится гостиница Симона? – спросил человек.
– Гостиница Симона? – заторопились оба поденщика. – За углом. Заверни за рыбную лавку и увидишь.
Виргилиан поблагодарил и отправился к рыбной лавке. Народу на улице было мало. Продавец гранатов громкими криками призывал покупателей. Две кумушки о чем-то переговаривались из окна в окно, среди развешенного после стирки жалкого тряпья. Ослик вез охапку соломы, и уличные полуголые мальчишки бросали в погонщика грязью, а тот обругал их «ослиным пометом». Из окна высунулась женщина и зашипела на них:
– Отец умирает, а им нет до этого никакого дела! Заткнете вы, наконец, глотки?
Мальчишки замолкли и решили играть в гладиаторов. Двое из них стали бить друг друга деревянными мечами, может быть, выструганными тем же плотником, что умирал от горячки в пятом этаже, другие аплодировали. Виргилиан завернул за угол и увидел гостиницу.
Старичок-привратник объяснил ему, как найти Скрибония Флорина. Виргилиан поднялся по скрипучей лестнице, где пахло кошачьей мочой, прошел по террасе с перилами в римском стиле и отворил низенькую дверь.
Скрибоний лежал на бедном ложе, покрытом протертой овчиной. Рядом стоял треногий столик, на котором была чернильница и принадлежности для писания. В углу валялась куча тряпья. Больше ничего в помещении не было. Несколько мгновений Скрибоний смотрел на вошедшего, ничего не понимая.
– Не узнаешь друга? – рассмеялся Виргилиан.
– Клянусь собакой! – завопил поэт. – Виргилиан! Глазам своим не верю!
Друзья обнялись, смотрели друг на друга, ища перемен.
– Насилу разыскал тебя. Не хотел посылать за тобой раба. Вчера только вернулся в Рим.
– Виргилиан! – не мог успокоиться Скрибоний. – Глазам своим не верю! И все такой же. А я совсем полысел и пришел в ничтожество...
Виргилиан посмотрел на друга и подумал, что это правда. Руки у Скрибония тряслись. Нос был совсем сизый. Вероятно, от неумеренного употребления вина. Присев на постель, он сказал:
– Ну, расскажи, как ты живешь!
– Это ты должен рассказывать, – улыбался Скрибоний, – ты путешествовал, столько видел. У нас в Риме нового ничего нет. А сам я все хвораю. Видишь, в кувшине вода, нет и обола на вино. Обуревают болезни и бедность. А самое главное – скука. Ни о чем не хочется думать, читать. Пробую иногда писать, ничего не выходит. Смотри, достал в долг чернил и клочок папируса, начал элегию и застрял на первой строке. Плохо! Потому что нет уверенности в надобности того, что пишу. А как в Афинах? В Александрии? Спорят о Платоне?
– Спорят. Пишут стихи.
– Стихов и у нас сколько угодно. Но не видно что-то новых Марциалов.
При одном упоминании Марциала Скрибоний просиял. Марциал был его любимцем. Виргилиан посмотрел на Скрибония с нежностью. Оба были поэты, их связывала долголетняя дружба, не остывшая в трехлетней разлуке. Виргилиан ценил его тонкий вкус, требовательность, неподкупность. Скрибоний не писал хвалебных од за башмаки, за один золотой или за плащ, как делали многие. Скрибоний ворчал и на Виргилиана, уверяя, что тот пишет слишком нежные стихи, а век нежности, по его мнению, прошел безвозвратно. Но это обстоятельство не охлаждало чувств Виргилиана.
– Да, я понимаю тебя, – вздохнул Виргилиан, – Марциалов что-то не видно.
– А главное, – приподнялся на локте Скрибоний, – нет надежды, что все переменится к лучшему. Ни пламенных слов, ни величественных характеров. Рим стал деревушкой.
– Ну что ты говоришь! За три года столько понастроили!
– А к чему? Построят еще тысячу колонн или триумфальную арку. А какой в этом толк?
– Рим будет прекраснее, – засмеялся Виргилиан. – Мало красоты в этом удручающем однообразии. И везде жалкое подражание великим. Скучная риторика...
– Послушай, Тит, – назвал собрата Виргилиан первым именем, – а что если бросить все – Рим, книги, удалиться к варварам, под сень северных дубов... жить в хижине?..
– Боюсь, что и там нам будет скучно. Но что ты видел на Востоке?
– Об этом потом. Я хочу знать, что делается в Риме. Что делает Порфирион?
