шанса, по крайней мере если война будет на суше, и вовсе не потому, что немцы такие добрые.
— Согласен. Их аскари звери, сущие дикари. Одному Богу известно, как они дошли до такого, — вмешался некий Махфудх.
— Это всё их командиры. Они научились жестокости у своих командиров, — отрезал Мангунгу, дабы по своему обыкновению прекратить спор.
— Они сражались с такими же дикарями, — не сдавался Ильяс. — Вы не слышали и половины о том, какое зло эти люди причинили немцам. Они вынуждены были вести себя жестоко: только так можно приучить дикарей к покорности и порядку. Немцы — цивилизованная и благородная нация и за те годы, что они здесь, сделали немало добра.
Его слушатели не нашлись, что ответить на такую горячность.
— Друг мой, они съели тебя, — в конце концов произнес Мангунгу: последнее слово, как всегда, осталось за ним.
Несмотря на такие вот споры, решение Ильяса записаться добровольцем в шуцтруппе застигло Халифу врас-плох.
— С ума сошел? Ты-то здесь при чем? — спросил он товарища. — Два жестоких и коварных захватчика — один тут, у нас, другой на севере — решили разобраться друг с другом. Они воюют за право проглотить нас целиком. Ты-то здесь при чем? Ты хочешь записаться в армию наемников, которые славятся зверствами и жестокостью. Ты разве не слышал, что говорят люди? Тебя могут ранить… или чего похуже. Ты в своем уме, друг мой?
Но Ильяса его слова не убедили: он не собирается никому ничего доказывать. Единственное, что его сейчас заботит, сказал он, это пристроить сестру.
* * *
Пролетел целый год. Для Афии это было самое счастливое время с тех пор, как брат вернулся, отыскал ее и наполнял ее дни смехом. Так и было, он вечно смеялся, и она невольно смеялась в ответ. А потом ни с того ни с сего — так думала Афия — он сказал:
— Я записался в шуцтруппе. Ты ведь знаешь, что это такое? Это оборонительные войска, джеши ла серикали [22]. Я буду аскари. Я буду солдатом, буду воевать за немцев. Скоро начнется война.
— Тебе придется уехать? Надолго? — тихонько спросила она, напуганная его словами.
— Ненадолго. — Он ободряюще улыбнулся. — Шуцтруппе — сильная и непобедимая армия. Все их боятся. Через несколько месяцев я вернусь.
— Пока тебя не будет, я останусь здесь? — спросила Афия.
Ильяс покачал головой.
— Маленькая ты еще. Я не могу оставить тебя одну. Я спросил у дяди Омари, можно ли тебе пожить с ними, но он не хочет брать на себя ответственность, если вдруг… Они же нам не родня. — Ильяс пожал плечами. — В общем, здесь тебе остаться нельзя и на войну со мной тоже. Мне не хочется отправлять тебя к ним, к дяде и тетке в деревню, но у меня нет выхода. Но теперь они будут знать, что я вернусь за тобой, — глядишь, и обращаться с тобою станут по-лучше.
Афие не верилось, что брат решил отправить ее в деревню, — после всего, что он говорил, объясняя ей жестокость дяди и тетки. Она безутешно рыдала. Ильяс обнимал ее, гладил по голове, шепотом успокаивал. В ту ночь он позволил ей спать вместе с ним в кровати, и она уснула под его рассказы о том, как он учился в школе горного городка. Она понимала, брату не терпится уехать, и не хотела, чтобы он разозлился на нее и передумал ее забирать, поэтому, когда он сказал, что хватит плакать, Афия постаралась сдерживать слезы. Сестры сшили ей платье — прощальный подарок, — их мать отдала одну из своих старых канг. Наверняка ты будешь счастлива в деревне, сказали сестры; да, ответила Афия. Она не рассказывала им, как ей жилось у дяди с теткой — Ильяс запретил — и как сильно она боится вернуться туда. Они сходили попрощаться с Халифой и Би Ашой. Ильяс уже знал, что его посылают на курс боевой подготовки в Дар-эс-Салам.
Халифа, друг ее брата, сказал девочке:
— Уж не знаю, почему твой старший брат идет сражаться, вместо того чтобы остаться здесь и заботиться о тебе. Эта война не имеет к нему никакого отношения. Вдобавок он идет туда с убийцами-аскари, чьи руки уже в крови. Послушай меня, Афия, если тебе вдруг что-то понадобится до его возвращения, обязательно передай нам весточку. Мне в контору, на адрес купца Биашары. Запомнишь?
— Она умеет писать, — сказал Ильяс.
— Тогда пришли мне записку, — поправился Халифа, и друзья со смехом распрощались.
Через несколько дней дела были улажены, и Афия вернулась в деревню к тетке с дядей. Скудные ее пожитки были увязаны в узелок: платье, что сшили ей сестры, старая канга, которую отдала ей их мать, грифельная дощечка и стопка бумажек (брат принес с работы, чтобы Афия училась писать). Она снова спала на полу у порога, в тени холма. Тетка обращалась с ней так, словно Афия отсутствовала всего лишь несколько дней, и рассчитывала, что та опять будет хлопотать по хозяйству. Теткина дочь Завади фыркнула и сказала: наша рабыня вернулась. Видно, чем-то не угодила своему городскому старшему братцу. Сын Исса щелкал пальцами под носом у Афии: так подзывал ее к себе его отец. В целом жилось ей хуже прежнего, и это ее печалило. Она твердила себе, что надо терпеть, как велел брат, пока он не заберет ее навсегда. Тетка ворчала чаще — Афия-де нерасторопная, от нее одни убытки (хотя брат дал им денег на ее содержание). Сыну тетки исполнилось шестнадцать, порой он прижимался к ней, щипал ее за соски — если никого не было рядом и Афия не успевала убежать.
Через несколько дней после того, как она вернулась в деревню, в мертвый послеполуденный зной тетка вышла на задний двор и увидела, что Афия пишет на грифельной дощечке. Тетка после обеда спала, недавно встала и теперь направлялась в умывальню. Сперва она молча смотрела на Афию, потом подошла ближе. Увидев, что та не просто рисует закорючки, тетка указала на дощечку и спросила:
— Что это? Что ты пишешь? Что здесь сказано?
— Джана, лео, кешо. — Афия по очереди указала на каждое слово. — Вчера, сегодня, завтра.
Тетка явно смутилась и не одобрила занятие Афии, но ничего не сказала. Она ушла в умывальню, а девочка поспешила спрятать дощечку и дала себе зарок на будущее практиковаться так, чтобы никто не видел. Тетка ничего ей не сказала, но, должно быть, нажаловалась мужу. Назавтра после обеда (в воздухе висело необычное напряжение, Афия это чувствовала) дядя подозвал ее щелчком пальцев и указал на маленькую
