какое-никакое согласие, и решил, что со словами “мир”, “справедливость” и “добрая воля” соглашаться можно запросто, не поступаясь при этом своими принципами.
“К этому, следовательно, обратим наши мысли в сей день заслуженного торжества и гордой скорби, а затем вновь примемся за работу, исполненные решимости, все как один, не совершать ничего недостойного тех, кто погиб за нас, и сделать этот мир таким, какой желанен их и нашим детям. Такова задача, с которой мы теперь связаны честью. В час опасности мы смиренно вверили цели наши в руки Божьи, и Он был нам и силой, и защитой. Возблагодарим же за милосердие Его и в этот час победы вверим себя и новую свою задачу водительству той же сильной руки”.
Вновь возникла долгая пауза, самая протяженная, и до безмолвных слушателей постепенно дошло, что речь завершилась.
– Гля… справился, – произнес кто-то.
– Молодец! – воскликнул кто-то еще, заскрежетали по полу стулья, и все воздвиглись на ноги: из радио полился государственный гимн. С пылом и чувством выводили все эту помпезную мелодию, и еще до конца первого куплета в глазах у большинства уже стояли слезы. И тут Сэм бросил встревоженный взгляд на часы, нетерпеливо потеребил Фрэнка за руку и сказал:
– Я сказал Долл, что мы с ней встретимся в четверть. Сейчас почти столько. Я как пить дать не успею.
– Я с тобой, – сказал Фрэнк. – Мои тоже в Роухит собираются.
Они поспешно набросили пиджаки и принялись проталкиваться сквозь толпу в салоне. Пели теперь вразнобой и немного невпопад, но тем не менее с большим чувством. Слова в последних куплетах знали немногие, а потому импровизировали или же повторяли и повторяли первый куплет. Сэм задумался, долго ли публика пробудет в пабе – речь уже прозвучала, да и пиво кончилось. Костер в Роухите может оказаться развлечением популярнее. Сэм заметил, что не они одни уходят.
Освеженная и приободренная не только словами преподобного Чэпмена, но и самим получасом, проведенным в церкви, Долл добралась домой с лучезарным блеском в глазах, который не смогло погасить даже запинчивое снотворное выступление Короля по радио. Затем они с Мэри вновь набросили пальто, заперли дом и влились в толпу, направлявшуюся к костру. Ближе к концу дня прорезалось солнце, и наступил теплый приятный вечер со все еще остававшейся в небе легчайшей синевой. Повернули на Вудбрук-роуд и далее двинулись вверх по склону к игровым полям, и Мэри не могла не заметить, что некоторые улицы приложили гораздо больше усилий, чтобы отметить сегодняшнее событие, чем ее улица. Между деревьями на Торн-роуд висели гирлянды британских флажков, а на следующей улице на мостовой расставили столы на козлах и лавки, кругом сплошь остатки пирогов и сэндвичей, соседи сидели компаниями, болтали и тянули последнее пиво из бутылок, распевая время от времени куплеты песен. Почему, размышляла Мэри, ее улица обязательно такая тихая и сдержанная, почему этой улице вечно нужно производить впечатление превосходства и считать такие вот празднования несколько ниже собственного достоинства? Заметила она и свет, лившийся из всех окон. Мало кто задернул шторы, и после стольких лет глухих занавесей – прошлого, тянувшегося сколько она себя помнила, еще со времен до шестого ее дня рождения, – упоительно диковинным было теплое свечение всех этих огней, со всех сторон, каждый слегка отличался от прочих лучистостью и силой. А на игровых полях света будет еще больше, еще больше тепла. Костер и фейерверки. Мэри крепко стиснула материну руку, смакуя предвкушение и поеживаясь от охватившей ее дочерней нежности.
Отец ждал их, как и договаривались, на углу Хит-роуд и Селли-Оук-роуд. Не один. Рядом с ним стоял человек, с которым Сэм ушел в паб, а еще женщина и пара сильно постарше. Мать с отцом при встрече не поцеловались и не обнялись. Совершенно не в их привычках было такое. Долл оглядела мужа с головы до пят – заметила слегка набрякшие веки, едва заметное покачивание тела – и, делая собственные выводы о его состоянии, неодобрительно цокнула языком и стала ждать, пока ее представят незнакомцам. Поскольку Сэму это оказалось невдомек, последовало многосекундное молчание, прежде чем Фрэнк протянул руку и сказал:
– Здравствуйте, миссис Кларк. Вы же не знакомы с моей женой Бертой, верно? А это… – Фрэнк повернулся к пожилой паре, – мистер и миссис Шмидт. Мать и отец Берты.
– Очарована, без сомненья, – произнесла Долл и едва не присела в книксене, до того внушительной была фигура высокого сумрачного мужчины, пожавшего ей руку и слегка поклонившегося. На нем был черный “хомбург”, который он приподнял, поклонившись и явив высокий лоб и негустую путаницу беловатых волос. Носил он безукоризненно подстриженные усы, костюм-тройку в тонкую полоску, а также серебряные часы на цепочке, безупречным полукругом свисавшей из жилетного кармана. Впрочем, при всей его величественности общие взгляды притягивала его супруга. Была она ростом почти с него и вдвое шире. Эпитеты “дородная” и “крепко сбитая” не отдавали должного этой громаде, закутанной в бесформенное кашемировое пальто и увенчанной шляпой-колоколом – этим символом кокетливой женственности, ей совершенно не шедшей. Она держала мужа под руку, словно кошка в когтях – беспомощную мышь, и смотрела на него с пылом, в котором перемешивались обожание и лютое собственничество.
Вся их компания устремилась через ворота на игровые поля и принялась протискиваться сквозь толпу, пытаясь подобраться ближе к костру, ярко горевшему поодаль. Фрэнк с женой высматривали своего сына Джеффри – он должен быть где-то тут. Мэри надеялась, что парнишка окажется приветлив, поскольку уже затосковала по детскому обществу, но когда они его наконец нашли, разочаровалась: Джеффри и впрямь выглядел приветливым, но был гораздо старше нее, чтобы с ним задружиться. Шестнадцать, а то и семнадцать лет, по крайней мере. Он был с компанией молодых людей его возраста или даже старше, и, что еще хуже, большинство их выпивали. В руках у них были бутылки пива, а также здоровенная бутылка виски, которую они передавали по кругу. Джеффри действительно выглядел юношей застенчивым и тихим, и, казалось, ему неловко в компании этих друзей или приятелей. Высокий и голенастый, плечи покатые, как у молочной бутыли, он держался в нескольких шагах от них, словно бы его раздирало между отчужденностью и желанием быть замеченным и принятым. Вожак же группы выделялся тем, что шуму от него было больше, чем от всех остальных, говорил он чаще и настырнее, а также имел более развязные повадки; звали его, как Мэри впоследствии узнала, Нил Бёркот. И нескольких секунд не прошло после того, как она оказалась рядом с этой буйной ватагой, а
