Но так князь только думал, а вслух не проронил ни слова, не пошевельнулся даже, с прежней загадочностью держался на грани света и темноты, ничего не могли заметить в нем ни Сивоок, ни Гюргий, напрасно ждали они от князя восторгов или осуждений. Он стоял, смотрел, а может, и не смотрел на слепленный из воска храм, равного которому никогда еще никто не видел.
— Кто слепил? — нарушил наконец молчание Ярослав, но спросил таким будничным и бесцветным голосом, что Сивооку не было охоты отвечать, и он смолчал.
— Кто? — повторил Ярослав, и теперь в голосе у него уже улавливался гнев.
— Он сделал! — выскочил на свет Гюргий. — Зачем спрашиваешь, княже? Он это сделал! Никто больше не сможет!
Князь отступил от света и трижды хлопнул в ладоши. Гюргий замер возле свечки, удивленный и возмущенный. Что бы это могло значить?
Беззвучно открылась дверь, Ситник стал на пороге, подал из темноты свой голос:
— Я здесь, княже.
— Вели послать тому, в пещерке, дичи с княжьего стола и меду в серебряной посуде, — сказал спокойно Ярослав, — и посылать каждый день моим именем.
— Ага, так.
— Иди!
Ситник со скрипом закрыл дверь. Причуды князя неисповедимы. Не спросил даже, жив ли еще этот старикан, у которого вся сила ушла в бороду.
Но еще больше обескуражены были словами князя Сивоок и Гюргий. Не знали они ни о какой-то там пещерке, ни о каком-то человеке, а еще меньше вязалось все это с их разговором о церкви. Да Ярослав и не заботился о том, чтобы его собеседникам все стало ясно. Он приблизился к восковому храму, склонился над ним, рассматривая теперь уже пристально и внимательно, сказал тихо:
— Объясняй.
Касалось это Сивоока, в голосе князя было не столько повеление, сколько приглашение, но Сивоок молчал. То ли давал князю время изучить церковь во всех ее частях, то ли и вообще считал, что любые объяснения здесь напрасны и неуместны.
— Объясняй, — снова повторил Ярослав.
Тогда не удержался Гюргий. Наконец в нем прорвалась его естественная горячность и неудержимость. Он взмахнул возмущенно руками, крутнулся в освещенной полосе, едва не задевая князя, и закричал:
— Послушай, княже! Когда ты делаешь детей? Ты так все ночи проговоришь! Почему такой многословный!
— Тебя не стану звать на помощь, — улыбнулся князь, — а разговоры нужно вести, ибо не для меня — для державы делается все, для славы Божьей и на веки вечные. Ты покладешь камень, да и пойдешь себе дальше еще где-нибудь класть, а церковь будет стоять на этой земле в веках. И будут говорить о ней всякое, ежели мы, прежде чем построить, не подумаем как следует и не скажем всего, что нужно и можно сказать. Объясняй.
— Скажи ему, — уже спокойнее попросил Сивоока и Гюргий, — скажи, пускай услышит.
— Ну что? — Сивоок тоже подошел к ним, теперь все сосредоточились на светлой полосе, а храм был между ними, прорастал сквозь них, будто древо жизни, неудержимо и тихо струился, такая таинственная сила в нем была, что князь не выдержал — перекрестился, тогда Сивоок сделал рукой движение круглое, будто обнимая будущий храм во всей его волнистой красоте, сказал просто: — Весь храм снаружи расписать в наши краски, чтобы стал средь Киева и посредь всей земли писанкой, людской радостью…
— Не будем думать про наружный камень, — прервал его князь.
— А внутри будет достаточно простора, чтобы вместить в храме целый Киев. Покладем в главном куполе мусии разноцветные, уже имею перед глазами весь их блеск и сверкание, знаю, где и как. А дальше пустим по стенам и сводам фресковую роспись, чтобы заменить дорогой заморский мрамор. У нас нет мрамора для украшения стен и колонн, а везти из заморья — долго и дорого, потому-то и применим вновь наше древнее умельство и возьмем ту середину в узоры…
— Не нужно думать и о внутреннем пространстве, — снова нетерпеливо прервал князь, видимо, раздираемый какой-то тревогой или же колебанием.
— Тогда о чем же думать? — крикнул Гюргий.
— Кто построит такой храм? — спросил Ярослав.
— Я построю, — тихо ответил Сивоок.
— А кто украсит?
— Тоже я.
— Один? Не может один человек свершить такое великое дело.
— Помогут мне мои товарищи.
— А ежели взбунтуются, как ты вот взбунтовался супротив них?
— Не супротив них — только против Мищилы да против Агапита.
— А митрополит? — не унимался князь. — Что скажет митрополит?
— То, что князь, — подсказал Гюргий. — Разве князь боится митрополита?
— Бога боюсь, — вздохнул Ярослав. — Вчера святили основание церкви, а сегодня его разрушать?
— Оставим так, — засмеялся Гюргий. — Маленькая хитрость, пускай себе лежит тот камень. Положим новый. Будет церковь с двумя основаниями. Как у человека два имени: одно для Бога, другое — для людей.
— Легкий ты человек, Гюргий, — снова вздохнул Ярослав. — А все на свете делается не легко, жизнь сложна людская, требует раздумий.
— Ах, хороша будет церковь! — прищелкнул языком Гюргий. — Велика и славна, как нигде!
— Почему молчишь? — спросил Ярослав Сивоока.
— А что должен говорить?
— Хвали свою церковь.
— Зачем ее хвалить? Еще нет ведь ничего. Один лишь воск. Поднесешь свечу — растает бесследно.
— То, что в человеке, бесследно не исчезает, — заметил Ярослав.
— Видел я, что и людей самих со свету сводят.
— А это и дальше живет, — посмотрел ему в глаза князь, — знаешь ведь хорошо! И знаешь, как замахнулся этой церковью! Знаешь?
Сивоок молчал.
— Упрямый ты человек, а князья упрямых не любят, князьям нужно подчиняться, им по душе люди как воск, не жди от меня милости и поблажек, — с нарочитой жестокостью промолвил Ярослав Сивооку — Иль ждал чего-нибудь иного?
— Воск тебе дал. Делай из него что хочешь.
— И что можешь, — крикнул Гюргий. — А сам не умеешь — попроси нас! Сам упадешь без опоры, долго не устоишь.
— Ну ладно, — устало произнес Ярослав, — мне пора к молитве, а вы идите.
— Не сказал нам ничего. — Сивоок вдруг стряхнул с себя нерешительность, в голосе у него появилась неожиданная твердость. — Не для тебя делали эту церковь — для нашей земли. Не хочешь ставить в Киеве — поставим где-нибудь в другом месте. А стоять она должна!
Кровь хлынула в лицо Ярославу Он поднял было руки, чтобы хлопнуть в ладоши, но сдержался, немного помолчал, гневно раздувая ноздри, повел лишь перед лицами Сивоока и Гюргия ладонью:
— Идите. Буду думать.
А Ситнику, возникшему в темной двери после ухода тех двоих, сказал:
— Пошли за Илларионом в Бересты. Жду его завтра после заутрени.
Ситник не уходил, смотрел на вылепленную из воска церковь.
— А это, княже? Выбросить?
— Глуп еще еси вельми, — спокойно промолвил Ярослав.
— Не нравится мне этот… Михаил, — пробормотал Ситник. — Подозрительный он.
— Что же это за держава, где талант берут под подозрение? — горько улыбнулся князь. — Да не удивляюсь тебе, Ситник, потому как самому себе ты, видать, не веришь. Как же ты поверишь этому Сивооку?
— Сивоок? — Ситник оторопел от неожиданности. — Михаил ведь он?
— И Михаил, и Сивоок. Главное же — человек вельми способный.
— Ох, подозрителен он, княже, поверь мне!
— Ладно, надоел ты со своими подозрениями, уже поздний час. Иди!
— Ага, так.
Никто еще ничего не знал, когда князь советовался и с Илларионом, не догадывались ни о чем и тогда, когда приглашен был к князю митрополит Феопемпт и тот в облачении из тройной негнущейся, шуршащей парчи, с высоким посохом, окованным тяжелым серебром, появился в княжьих сенях в сопровождении своей свиты из Десятинной церкви Богородицы. Но вот пришло от князя повеление прекратить все работы на строительстве, и там несколько дней ничего не делали. За это время старый Феопемпт снова побывал в княжеских сенях, но теперь уже князь выставил от себя пресвитера Иллариона, и было чуточку смешно наблюдать, как против высохшего, утопающего в прошитых тяжелым золотом ризах митрополита встает светлобородый, мужиковатый русский священник в изношенной старенькой рясе, в пожелтевших сапогах-вытяжках из грубой кожи, только и было дорогого на Илларионе что драгоценная панагия с адамасами и изумрудами, подаренная ему князем Ярославом, когда сел тот на Киевский стол, победив Святополка. Митрополит настаивал на том, чтобы продолжали возводить церковь на освященном основании, ибо уже определены были всеми не только размер и вид этой церкви, но и утвержден им, то есть митрополитом, весь чин внутреннего убранства, расписано все, и теперь изменять негоже, Божья церковь должна возводиться за одним замахом, без переделок и без изменений первоначального рисунка. Митрополит обращался к князю, но отвечал ему пресвитер Илларион, хотя и стоял ниже Феопемпта, подчинялся ему по чину, однако имел полномочия от Ярослава, который не хотел начинать споров с митрополитом, тем самым вроде бы не настаивая на своем намерении во что бы то ни стало отказаться от начатых работ и приняться за сооружение какого-то нового храма, которого еще никто и не представлял себе.
