«Браке!.. Браке!.. Браке!..» — иными словами, Цбраджен. Вот и все, что я сумел уловить в их диалоге, который велся на ретороманском языке. Безусловно, они обсуждали трагедию, разыгравшуюся в праздничную ночь.
ОРГАН ДВОРЯНСКИХ КРУГОВ ГЕРМАНИИ ОПРОВЕРГАЕТ «ШТЮРМЕР»
В статье «Габсбургская династия и евреи», напечатанной в газете «Дер Штюрмер», выходящей в Нюрнберге, Юлиус Штрейхер заявил, что граф Альбрехт III фон Габсбург женился на племяннице папы Римского Анаклета II, то есть на чистокровной еврейке. Выходит, что до того, как Габсбурги взошли на престол, в их роду появилась примесь еврейской крови. Против этого утверждения «в интересах исторической правды» выступил на страницах центрального органа дворянских кругов руководитель Немецкого дворянского общества барон фон Хоувальд. Он сообщил, что граф Альбрехт III (до 1162 года) сочетался браком с графиней Игпой фон Пфуллендорф, которая была всего лишь падчерицей Альбериа Пьерлоне, находившегося в родстве с Анаклетом II; что же касается специфически еврейских расовых черт, якобы присущих габсбургской династии, то автор отмечает: «То обстоятельство, что в доме Габсбургов передается по наследству особая форма носа, которую «Дер Штюрмер» обозначает «как нос крючком», не соответствует действительности. А известная «габсбургская нижняя губа» ни в коем случае не свидетельствует о еврейском происхождении этого семейства. С гораздо большей вероятностью можно утверждать, что она унаследована от более поздней родоначальницы дома Габсбургов — от Цумбургис фон Мазовиа, которую ее современники и потомки наградили прозвищем «та, что с отвислой губой».
Мне бы их заботы!
Я опять спрятал свой монокль и купил в кондитерской у Янна маленькую коробочку ассорти для почтмейстерши. Быстро шагая к почте, я отнюдь не исключал возможности того, что из-под земли вдруг вырастет Бальц Цбраджен, и, так сказать, среди бела дня на глазах у ошеломленной публики наведет на меня карабин покойного брата, при этом я думал: наверно, благодетельница мадам Фауш, считая себя моим Postillon d’amour[337], не подозревает, что она играет роль Postillon d’horreur[338].
Мадам Фауш была моим Postillon d’horreur.
МУРСКА-СОБОТА 20.VI.38
АЛЬБЕРТУ *** ПОНТРЕЗИНА ПОЧТА
АДРЕС ЭЛЬЗАБЕ ОТЕЛЬ ЭРДЁДЬ БАД-ВАРАЖДИН ТОПЛИЦЕ ТЧК ПИСЬМО СПЕШНОЙ ПОЧТОЙ ЛИЧНО ТЕБЕ ПОСЛАНО САНКТ-МОРИЦ ВОСТРЕБОВАНИЯ
ОРТЕ
Лето уже началось, и в эти предобеденные часы на почте в Понтрезине народу было больше, чем во все предыдущие четыре недели; вместо обычных двух окошек работали три; мадам Фауш обслужила меня вне очереди, сунула телеграмму, сообщив, что отныне у них уже не почтовое отделение, а почтамт, и попросила подождать у расписания выемки местных писем, ей надо мне кое-что рассказать. Отойдя от окошка, я подумал, что выражение ее мужеподобного лица напоминало выражение сарацинских лиц кельнерш у Янна; и тут мне пришло в голову злое словосочетание: «гореуслаждение»…
Не было бы счастья, да несчастье помогло, хорошо что Эльзабе оказалась по ту сторону немецкой границы. Этим она обязана инициативе и смелости «Орте», Орля Тессегье (аристократы бывают не только безрассудные, но и смелые, правда бывают и безрассудно смелые); Орль переправил ее через границу и сообщил об успешно проведенной операции из пограничного словенского торгового центра Мурска-Собота. Что, однако, заставило его адресовать свое письмо, посланное авиапочтой, не в Понтрезину, как эту телеграмму, а в Санкт-Мориц до востребования? Очевидно, речь шла об информации, в которую он ни под каким видом не желал посвящать Ксану, не подозревавшую ни о чем. Извлечь меня из непосредственной близости к ней. Узнал ли он о последнем выходе Джаксы? Хотел ли, чтобы я прочел известие о его смерти в одиночестве, взял себя в руки и внутренне подготовился к тому, чтобы рассказать все Ксане, по возможности щадя ее. Старая история! Ох уж эти мне щадящие извещения о смерти!
— Не слышали ли вы случайно о вдове Спраджен-Трачин, которая держит польшое combustibles[339]. Польшое дело в Селерине?
— Нет.
— Ничего не знаете о новом несчастье?..
— Гм.
(Что известно обо всем этом мадам Фауш и насколько хорошо известно?)
— …которое произошло вчера вечером в «Мельнице на Инне и Милан»? Лене Спраджен, люпимчик вдовы Спраджен-Трачин, застрелился посреди тансплощадки из своей пушки…
— Об этом я слышал, — ответил я неопределенно (вместо того чтобы сказать: выстрел я слышал).
— А что сделал Пальс, его старший прат и компаньон вдовы?
Сообщая эти «гореуслаждающие» известия, почтмейстерша была вынуждена несколько «приглушать» свои страсти, у нее даже начал ломаться голос.
— Гм?
— Он тут же пошел в Селерину — от Инна это рукой подать — и соопщил матери ужасную весть, щадя ее по мере возможности. Ну а что сказала ему вдова Праке? — Мадам Фауш выразительно замолкла.
Я ждал.
— Она стала выть и кричать: «И на кого ты меня покинул, мой Лене, мой люпимчик! Если пы т-ы Пальс застрелился, — так она сказала Пальсу, — я пы, ей-погу, это легче перенесла». Ну а что сделал Пальс после этого?
У меня опять запульсировала кровь на месте старого ранения.
— Пошел с карапином своего педного прата в ванную. И еще налил в дуло воды. А потом выстрелил сепе в рот. Представляете, какое сжатие получилось? У него разнесло весь купол… Не понимаете, что такое купол? Всю голову у Пальса разнесло вдрепезги.
— Кого я вижу! Красного барона! Ой, держите меня! «Соседка, будьте добры вашу бутылочку». Мир тесен! В этой скромной хижине мы встретились снова. Все считали, что вы уже давно на том свете. И, по милости Гиммлера, в память о вас надо петь гимны!
В холле, напоминавшем церковный неф, в известном всему свету дворце, — отеле Бадрутта, — я увидел еле передвигавшегося на французских каблуках «Черную Шарлотту» в пестром вечернем платье, утрированно покачивавшего бедрами, да что там покачивавшего, вихлявшего бедрами. Несколько минут он описывал свое бегство от «злого негодяя с Морцинплац», а потом внезапно всплеснул руками и прижал свои покрытые серебряным лаком когти к губам, намазанным помадой цвета цикламена. Теперь он заговорил в другом регистре, глухим тенором:
— Ах боже, уважаемый, позвольте мне выразить вам свое соболезнование. От имени всех бесчисленных зрителей, которых он смешил, я хочу принести вашей очаровательной супруге и вам свои искренние соболезнования. Как ужасно-ужасно-ужасно, что тако-о-о-й знаменитый артист погиб тако-о-о-й смертью. Неужели я вою? И хотя у меня может потечь с ресниц тушь, я не стыжусь этих слез!
Почтмейстерша бросила на меня долгий «гореуслаждающий» взгляд горного гнома и выжидательно замолчала, почесывая карандашом пушок на щеках, похожий скорее на бакенбарды, — она хотела знать, что я скажу по поводу ее сенсационного сообщения, а поскольку я ничего не сказал, она спросила, что я на это скажу. Но я безмолвно глядел сквозь зарешеченное окно, выходившее на фасад почты в Понтрезине. Я видел ярко-желтый почтовый фургон, запряженный ломовой лошадью, серым в яблоках «бельгийцем», видел белые лохматые лошадиные бабки, — с невозмутимым спокойствием «бельгиец» уронил несколько катышков, золотистый блестящий навоз дымился на воздухе и представлял собой, безусловно, эстетическое зрелище.
Как уже сообщила мне мадам Фауш, на прошлой неделе в Фрауэнкирхе застрелился из пистолета немецкий художник, некий «Кирхер». Эрнст Людвиг Кирхнер — неоднократно поправлял я. В субботу ночью утопился Царли Цуан, а теперь вот из одного карабина покончили самоубийством братья Цбраджен. Настоящая эпидемия самоубийств. Не правда ли?
Не мог же я сказать почтмейстерше, что в эту преступную эпоху, куда нас забросила судьба, эпоху, зловонные миазмы которой доходили даже до мансарды швейцарского дома, до гор Швейцарии, страны, по выражению Якоба Буркхарда[340], отправленной мировой историей на пенсию (сами граждане Швейцарской Конфедерации любили аллегорически изображать свою страну с образцовой европейской государственностью в виде дома; соответственно, по Якобу Буркхарду, она была пансионом для престарелых!). Не мог же я сказать почтмейстерше, что Солдат-Друг пал жертвой развязанной Шикльгрубером ремилитаризации Европы, жертвой сторонников новой усиленной военной муштры. Не мог же я сказать: неисповедимы пути господни, еще только вчера мнимая эсэсовская команда, которая, как я считал, хладнокровно, без малейшей спешки дожидалась своего часа, когда можно будет выстрелить (соотв. застрелить), чуть не спровоцировала меня на двойное убийство; доведенный до крайности, я чувствовал себя способным на это. И вот: в ушах у меня звучало эхо двойного самоубийства, в котором я был отчасти повинен из-за Верены Туммермут (мадам Фауш этого, конечно, не знала)…
