часто звучат, как подмастерья отцов-основателей. В какой-то момент эти люди решили, что служение Богу не вяжется с верностью монархам. Здесь просматривается не столько мечта о демократии, сколько ненависть к властям – и именно это их главный вклад в ДНК нации [29]. С точки зрения Джона Адамса, Массачусетс скомпрометировал себя сильнее, приняв хартию Инкриза Мэзера в 1691 году, чем вешая ведьм в 1692-м [30]. Тот же дух противоречия, то же мрачное ощущение святого предназначения, которые сделали возможными салемские процессы и раскрутили их до такого масштаба, в итоге привели к революции – наследию всех этих перепалок о линии раздела участков, налоговых ставках и нарушении границ частной собственности [188].
Догма, крестовый поход против зла и экстатическое желание правосудия соединились не только в Салеме, но и во всем так называемом «параноидальном стиле американской политики» [189]. Когда Ричард Хофштадтер описывал «горячечное преувеличение, подозрительность и фантазии о заговорах» – признаки национальной хандры, иногда на нас нападающей, – он вполне мог иметь в виду округ Эссекс 1692 года [31]. Этот апокалиптический, абсолютистский нерв все еще бьется в наших головах. Английские официальные лица в Массачусетсе не принимали во внимание нелепые папистские разговоры. «Вы не найдете двух римских католиков отсюда и до Нью-Йорка», – посмеивался один взятый под стражу советник Андроса в 1689 году; что до остальных планов против Новой Англии, то они не имеют отношения к действительности, «фальшивы и до странности глупы» [32]. Но они вполне могли быть реальными. Нас регулярно приносят в жертву врагам-язычникам: в неспокойные времена мы по понятным причинам выискиваем предателей, террористов, секретных агентов. Хотя это происходит в нашем воображении, дела иногда творятся совсем не воображаемые. Немного паранойи даже не повредит, хотя, бывает, вы ожидаете дождь с градом – и он тут же проливается вам на голову.
Большое количество американцев делают то же ошеломительное открытие, какое сделал когда-то Фрэнсис Дейн: у них есть родственники-ведьмы. Американские президенты являются потомками Джорджа Джейкобса, Сюзанны Мартин и Джона Проктера [33]. Натан Хейл [190] был внуком Джона Хейла. Израэль Патнэм [191] – тот, что говорил своим войскам: «Не стреляйте, пока не увидите белки их глаз», – был сыном Джона Патнэма. Оливер Уэнделл Холмс [192] и Луиза Мэй Олкотт [193] ведут свой род от Сэмюэла Сьюэлла, Клара Бартон [194] – от Тауни, Уолт Дисней – от Берроуза. (Кстати, колониальный издатель, основавший Американское антикварное общество, где сегодня хранятся бумаги Коттона Мэзера, тоже был потомком Берроуза.) К семейству Нёрс принадлежала известная комедийная актриса Люсиль Болл [195], которая давала показания следователю из Комитета по антиамериканской деятельности. (Да, она была зарегистрирована в списках для голосования как член Коммунистической партии. Нет, она не была коммунисткой. В 1953 году в защиту жены выступил ее муж. «Единственное, что есть в Люси красного, – ее волосы, – заявил Дези Арназ, – и даже это не разрешено».)
Никому не удалось переработать токсичный выброс 1692 года так творчески, как Натаниэлю Готорну, которого всю жизнь грызла вина его прадеда [196]. Готорн искупил этот самый пуританский из всех грехов – он создал целую полку прекрасной литературы, зябкой и сумеречной, колышущейся где-то на грани между проповедью и притчей. Другие уже помещали Салем на литературную карту до его «Молодого Брауна», «Алой буквы» или бестселлера 1851 года – «Дома о семи фронтонах», но именно Готорн доказал, что эта территория до сих пор радиоактивна. Вина и жажда обвинений буйно разрасталась на ней, привлекая к себе писателей от Уолта Уитмена до Джона Апдайка. Артур Миллер читал судебные документы под сенью маккартизма. Он обнаружил, как и сама Новая Англия, что события сначала нужно впитать, а только потом уже воздвигать им памятники. «Суровое испытание» не имело успеха в 1953 году [35]. Только выйдя за пределы заголовков и возмужав до аллегории, пьеса нашла свою аудиторию. Сегодня пуритане приходят к большинству из нас со страниц «Алой буквы» и «Сурового испытания», и мы читаем эти произведения, что вполне разумно, будучи подростками.
В то время как генерал Вашингтон председательствовал на Конституционном Конвенте 10 июля 1787 года, толпа напала на старую женщину на улице Филадельфии. Обвиняя ее в колдовстве, они швыряли в нее самые разные предметы – якобы она наложила на ребенка смертельное заклятие. Несколько недель назад кто-то порезал ей лоб «по древней и незапамятной традиции», как написали об этом в газете, – в точности как салемский гость, пытавшийся зарезать Бриджет Бишоп [36]. Эта старая женщина умерла от полученных ран. Можно было сколько угодно причислять ведьм к привидениям и феям, как отмечалось в филадельфийской прессе, однако избавиться от предрассудков оказалось гораздо труднее. На Аляске с эпидемией колдовства боролись в конце XIX века. В 1908 году в Пенсильвании женщину посадили в тюрьму за наведение чар на корову. Спорадические атаки продолжаются и сегодня, хотя от современной американской ведьмы исходит больше опасности, чем угрозы, она скорее будет излучать жаркую сексуальность, чем ошпарит вас убийственным словом. Произошла какая-то поразительная подмена: уверенные в себе, рано созревшие ведьмы-подростки – новые истребительницы вампиров – заняли место пораженных колдовством девочек XVII века.
Деревня Салем в 1752 году все-таки получила независимость от города Салема. Через шестьдесят лет после процессов она переименовалась в Данверс, что еще недавно вызывало недовольство. Один репортер в 1895 году обнаружил, что селяне не хотят говорить о прошлом. Если же и хотят, то лишь про то, что они не сожгли ни одной ведьмы. Через годы Артур Миллер наткнулся на такое же молчание, когда собирал материал для своей пьесы. «Невозможно было заставить никого ничего об этом рассказать», – жаловался он [37]. Две общины пошли каждая своей дорогой. Когда тогдашний архивариус Данверса Ричард Б. Траск в 1970 году начал раскопки на месте деревенского пастората, две престарелых сестры стали грозить ему кулаками, что в другие времена могло бы инициировать обвинения в колдовстве. «Зачем тебе вытаскивать это на свет?» – гневались они [38]. А тем временем в Салеме украшенный фронтонами особняк судьи Корвина стал «домом ведьм» – ошибочное прочтение вроде превращения доктора Франкенштейна в монстра. Этот городок выбрал бесстыдную коммерциализацию, что было особенно просто после выхода популярного сериала «Моя жена меня приворожила» – теперь в телерекламе бойкие чаровницы дергали носиками, повелевая пылесосами [197]. Талисман салемских спортивных команд – ведьма на метле. Она летит через шапку местной газеты и украшает двери патрульных полицейских машин. События приняли оборот, который страшно удивил бы Энн Фостер: в Салеме, где существует крупное сообщество виккан, легко
