Через минуту он уже скакал назад. Правда, с поля боя возвращался без добычи, но зато на народ взирал с высоты своего коня, как победитель на побежденных. Так, с гордо поднятой головой, он и скрылся из вида.
Панкрац, не найдя больше перед кафаной своих друзей, направился в другую сторону. Не спеша поужинал в каком-то ресторане и, уже направляясь к театру, задержался у рекламной тумбы, собираясь по театральной афише немного ознакомиться с тем, что ему предстояло увидеть. Узнал из нее, что уже во втором действии выступает балет, а потом, правда, только в пятом, будут и какие-то вакханалии, поспешил в театр уже с неподдельным желанием. Между тем второе действие, а с ним и вальсы, он уже пропустил. Успел захватить только самый конец и, незаметно от билетера проскользнув в партер, увидел пеструю колышащуюся людскую массу, а в ней и балерин, но едва стал к ним внимательно присматриваться, как занавес перед оркестровой ямой опустился, в зале вспыхнул свет, и вместе с аплодисментами публики начался антракт.
Впрочем, именно то, что ему было нужно, — антракт! Пройдя на свое место, нашел там капитана, кивнул ему головой, а затем, оставив его, всего какого-то съежившегося и задумчивого, в покое, принялся разглядывать зал. Взгляд его блуждал повсюду: по партеру, ложам, даже по первым рядам бельэтажа. Его поразило обилие приятных и красивых лиц и рук, на фоне пестрых туалетов и в сиянии зажженных люстр выделялись своею белизной оголенные плечи и спины женщин, притягивая к себе какой-то будоражащей воображение чувственностью, казалось, обволакивающей человека с головы до пят, точно густой сладкий мед. Но той, ради которой он почти после трехлетнего перерыва снова пришел в театр, нигде не было. Выходит, он обманулся, ее билеты были не в театр? Невероятно, они были так похожи на его, значит, она где-то здесь, в партере; некоторые места пустуют, зрители вышли прогуляться, а с ними, возможно, и она!
Он стоял до последней минуты, кося глазами на все открывающиеся двери и в конце концов поняв, что ждать нечего, сел. Свет в зале погас, а вместе с ним что-то угасло и в Панкраце. Без всякого интереса слушал он музыку и со скуки развлекался тем, что разглядывал ложи, полукругом нависшие над ним, подобно гигантской подкове, а каждая напоминала раковину, внутри которой все еще, правда, не таким ослепительным и несколько окаменевшим, но еще достаточно живым и манящим блеском, сверкало то одно, то другое оголенное, мягкое женское тельце.
Занавес поднялся; влюбленный Зибель в саду Маргариты таял от нежности, напевая своей возлюбленной серенаду, а Панкрац продолжал заглядывать в ложи. Все, что происходило на сцене, казалось ему смешным, смешно было и оттого, что ему припомнилось, как месяц назад, сидя в кино, в глубине одной из лож, в то время как другие пялили глаза на экран, он примостил у себя на коленях тогдашнюю свою девушку, им соблазненную. Затем, хотя она и противилась, ха-ха, за спинами людей… — он чуть ли не вслух расхохотался и взглянул на сцену. Там уже был знакомый ему по изображениям Мефистофель, а вместе с ним, вероятно, Фауст.
С их появлением в Панкраце наконец стал пробуждаться интерес к действию. Когда же по жемчугу, оставленному Фаустом для Маргариты, он понял, что речь идет о соблазнении, искусно подстроенном Мефистофелем, его любопытство возросло еще больше. Более того, он почувствовал удовольствие, поняв, что стараниями старой тетки Маргариты, усыпившей бдительность Мефистофеля, Фаусту это удалось! Картина вызвала в памяти собственные переживания, связанные с его девушкой. Он совратил ее подобным же образом; только жемчуг в подаренном ей кольце был искусственным, но девушка приняла его за настоящий, результат был тот же: правда, она отдалась ему не в саду, а в лесу. Ха-ха-ха, тогда она ему еще нравилась, даже ее рыдания после всего случившегося были ему приятны!
Живо представив себе свой собственный успех, Панкрац уже не мог без смеха смотреть на театральное изображение чьего-то чужого. Прежде всего, не была ли победа Фауста слишком быстрой, в жизни все совершается медленнее, да и у него с его возлюбленной не сразу все образовалось? Особенно смешной показалась ему заключительная сцена, когда Маргарита и Фауст, — слишком долго! — обнимаются и целуются у окна Маргаритиной комнаты. В кино во время таких сцен, — вспомнил он, посмеиваясь про себя вслед за Мефистофелем, — подмастерья, занимающие первые ряды, обычно отпускают реплики на весь зал и чмокают губами, имитируя поцелуй. Развеселившись и придя в хорошее настроение, ему и самому захотелось сейчас сделать то же самое! Ха-ха-ха, с каким бы презрением посмотрели на него все сидящие вокруг, да и сам капитан! Особенно интересно, как бы на это прореагировали многочисленные девицы и старые девы, которые с замиранием сердца следили за теми, что виднелись в окне!
Когда в зале опустился занавес и зажегся свет, он, глядя на капитана и думая об этой сцене, все еще улыбался. И, продолжая улыбаться, вернее, скалить зубы, спросил у него, почему он не хлопает? Сам он, однако, не аплодировал, но когда капитан в ответ на его вопрос только пожал плечами, он о чем-то вспомнил и обратился к нему:
— Что же вы, капитан, находите во всем этом капиталистического?.. Может, жемчуг, с помощью которого Фауст соблазняет Маргариту?
Капитан сидел в кресле съежившись, лицо его избороздили неизвестные доселе морщины, и он молчаливо, с каким-то болезненным выражением в глазах, всматривался в рампу, у которой раскланивались артисты. Вдруг он как бы опомнился и сказал тихо, точно ему трудно было говорить:
— Читали ли вы вообще «Фауста»?
Панкрац уже смотрел в другую сторону и сейчас сделал вид, что не расслышал, но, почувствовав на себе не только пристальный взгляд капитана, но и взоры окружающей публики, ответил презрительно:
— «Фауста»? Фи! Еще в седьмом классе гимназии учитель немецкого языка задал нам его для внеклассного чтения! — и, вызывающе хихикая, посмотрел капитану в глаза.
— Вот как? — только и сказал Братич, то ли поверив, то ли нет, но все же добавил: — Так почему вы спрашиваете? У Гете есть и вторая часть «Фауста», которая не вошла в оперу! — Тем временем аплодисменты в зале стихли, железный занавес, возвестивший о наступлении большого антракта, стал опускаться, и основная масса публики хлынула к выходу. Поскольку капитан захотел остаться, то Панкрац, особенно не настаивая, отправился один. Он снова устремился на поиски своей дамы, и опять все было напрасно. Где он только не был: в фойе и даже на площади перед театром; оставался только бельэтаж, но, оказавшись снова в фойе, подниматься туда уже не захотел. Логика его рассуждений была простой: он не видит ее в партере в первых рядах, следовательно, если она действительно в театре, то сидит где-то в последних рядах бельэтажа. А это, несмотря на ее элегантность, могло означать или то, что она небогата, или богата, но скупа, что тоже плохо. Впрочем, может, билеты предназначались для кого-то другого, и это важно, здесь в фойе собралось столько красивых женщин! Сейчас он мог их рассмотреть и смотрел во все глаза, не без зависти наблюдая за сопровождавшими их мужчинами, у каждой из них был по крайней мере один, а у некоторых и больше!
Несколько раздосадованный тем, что ему самому подле такой сокровищницы, распоряжаться которой имеют право другие, на сегодня достается только служанка, вместе с другими со звонком возвратился в зал.
— Какая блестящая публика в фойе! — воскликнул Панкрац, подходя к капитану, и искренне вздохнул. — Но что это с вами? Вы как-то странно выглядите!
Капитан отсутствующе что-то пробормотал. Тем временем началось новое действие, и Панкрац, забыв о капитане, весь обратился в зрение.
Разыгрывалась сцена Маргариты в церкви, изображалось ее отчаяние и то, как она, якобы сраженная проклятием, теряет сознание, — все это Панкрацу показалось явной чушью. Он снова вспомнил свою прежнюю девушку, вспомнил, как она пришла в отчаяние, когда он ее бросил, и тоже искала спасения в церкви. Но у нее, черт возьми, была все же причина, она думала, а, может, так оно и было, что она беременна! Ну а из-за чего Маргарита так переживала и так боялась проклятия? Может, только из-за того, что отдалась Фаусту? Или потому, что Фауст, возможно, ее уже бросил? Или все же она забеременела? — гадал Панкрац, но в таком случае все ему показалось еще более глупым, неумно вел себя и Фауст. Сам дьявол состоял у него на службе, а помочь девушке избавиться от плода не захотел, как это сделал он для своей, дав ей хинин и тем — явного или вымышленного — убил в ней ребенка!
В конце концов все симпатии Панкраца обратились к Мефистофелю, который, очевидно, вел двойную игру, подшучивая то над Фаустом, то над Маргаритой. Так, в следующей сцене, происходящей перед домом Маргариты, на него произвела впечатление насмешливоироничная серенада, которую Мефистофель пел Маргарите. Похоже, и он, — вспомнилось ему, — правда, серенады он не пел, а говорил обычные слова, тоже вволю поиздевался над своей девушкой, когда та потребовала от него выполнить обещание, с помощью которого он и добился ее, а именно — жениться! Ха-ха-ха, жениться на сироте, на обычной швее!
